Женская психология

Всё началось не с измены, не с измены даже собственным взглядам, а с салата. Не какого-нибудь там салата с киноа и сыром фета, который, как выяснилось, "помогает пищеварению", а самого обычного "оливье по дедушкиному рецепту", где колбаса докторская, а не этот ваш "растительный заменитель животного белка". Я стоял на кухне, держа в руках банку с зелёным горошком, как символ семейных традиций, и думал, как, черт возьми, мы дошли до того, что мою мать теперь называют "союзником патриархата", а батю — "носителем токсичной эмпатии"...

Когда Игорь в очередной раз сунул ложку в рот и при этом глянул на меня, как на подгоревший омлет — без вкуса, но с осуждением, — я уже знала, что запахло гарью. И не от омлета. Он поиграл бровями, положил ложку в раковину, будто и она его разочаровала, и сказал так, между чайным глотком и вселенским фиаско: — А вот у Вадима жена — как человек. Сначала я не поняла. Сижу, значит, в тапочках с оторванной кисточкой, в халате, который видел и ремонт, и кота после дождика, а мне говорят, что там — человек...

Меня зовут Надежда. Моего бывшего - Василий. Я готовила ужин. Как будто всё по-прежнему. Картошка, жареная до золотистой корочки, пахла укропом и подсолнечным маслом. Он вошёл, как обычно — со вздохом и телефоном в руке. Куртку бросил на стул, ботинки кивнули грязью в сторону прихожей. Остановился в дверях кухни, посмотрел на меня — и ничего. Не поцеловал. Не спросил. Не заметил. — Что ты такая тихая? — спустя минут 15 спросил, всё стоял и смотрел, что я делаю, сел за стол. — Всё нормально, — ответила я, не глядя...

Я иногда думаю, что умение ерничать — это как болезнь, которая кажется тебе талантом. Ты зубами кусаешь кого-нибудь, а тебе аплодируют. Особенно, если за столом сидят родственники, пару друзей и твои дети — те самые, что всё понимают, но пока молчат, потому что у них ещё нет своих тостов. И вот ты блистаешь, как гирлянда на елке, с шутками — не злым словом, а просто зубоскалишь, как умеешь. И это выглядит почти изящно. Почти. — “Ну ты, Миш, как обычно, — ни елку не нарядил, ни гирлянду не повесил...

Квартира была его. Не в смысле "мы вместе брали ипотеку" или "всё нажито непосильным трудом", а в буквальном. Мужу досталась от бабушки (хотя меня туда не прописали), со скрипучим паркетом, закопченными потолками и этим дурацким серым ковром, на который я однажды случайно пролила вино. Он потом стирал его зубной щёткой, потому что "бабушка бы расстроилась". Теперь это был как бы наш дом. Формально. На бумаге — его, но по духу — мой. Я выбирала мебель. Я выбирала шторы. Я выбирала, каким будет Иван, мой муж...

Я помню тот день до омерзительного мельчайшего шва на подоле: белое платье, купленное с рук у соседки, пахло чужими телами и нафталином. Его «приталенность» висела на мне как чехол на табуретке. Оно было не моё — ни по размеру, ни по смыслу. Как, впрочем, и всё, что со мной происходило в те месяцы. Мне было пятнадцать. А я уже не плакала. Плакать я перестала где-то между истерикой под кухонным столом и попыткой перерезать себе запястье крышкой от консервной банки. Порез оказался жалким и неглубоким — как мои шансы на спасение...