Рассказы

На лестничной клетке пахло сыростью, кошачьим кормом и чужими котлетами — тем самым вечным запахом подъезда, где люди годами живут бок о бок и притворяются, что друг друга не слышат. Я пришла сюда не как спасатель и не как следователь. Я пришла как наблюдатель, женщина, которая умеет замечать мелочи и потом мучительно долго помнить их, как занозы. Дверь на четвертом этаже была приоткрыта на ширину ладони. Не «случайно». Так оставляют, когда ждут и боятся одновременно: вдруг не придут и станет окончательно ясно, что ты никому не нужен...

«Пока всех не обойдёшь — к столу не подходи. Тут, знаешь, очередь не для всех одинаковая», — сказала Инга так спокойно, будто указывала, где лежат вилки. Я стояла в дверях кухни с пакетом мандаринов в руках и впервые поймала себя на странной мысли: в чужих семьях запахи всегда говорят правду раньше людей. Здесь пахло жареным луком, пудрой и старым линолеумом, который помнит чужие шаги лучше, чем хозяева свои обещания. Юбилей Нины Аркадьевны отмечали «по-семейному»: тесно, громко, с салатами в хрустале и обязательной шуткой про возраст («да какие шестьдесят… тебе максимум сорок восемь!»)...

Звонок был не настойчивый — будто палец на кнопке дрогнул и сразу отпрянул. Так звонят не в гости - так проверяют: а вдруг откроют. Я как раз выносила мусор — пакет тонкий, липкий от вчерашних очистков, рука в перчатке скользила по пластмассе. В нашем подъезде любое чужое движение слышно по ступенькам: то ли человек тяжёлый, то ли обувь не по размеру, то ли судьба несёт его, а не он себя. У двери квартиры Артёма стоял мужчина с аптечным пакетом. Пакет был тот самый — с красным крестом, как у всех, кто считает не дни, а таблетки...

Проснулась ночью — проверить, заведён ли будильник. Телефон лежал на тумбочке, светился тускло, как уголь в пепельнице. Три часа ночи. В такие часы квартира кажется чужой: стены не защищают, а подслушивают. Из ванной шёл шёпот. Не громкий, не скандальный — осторожный, как шаг по тонкому льду. Мужчина шепчет не потому, что заботится о твоём сне. Он шепчет, потому что экономит правду. Прячет её в кафеле, в швах между плитками, в шуме воды, которой даже не было. Я не встала сразу. Я сначала услышала, как щёлкнул замок двери ванной — не закрывшись, а просто притворившись...

Виктория поймала себя на том, что стоит у подъезда и считает трещины на бетонной ступеньке, чтобы только не смотреть на дверь. Дверь была та же самая, что в её детстве: облезшая коричневая краска, криво прибитая табличка с номером квартиры, следы от давно сорванных объявлений. Только ключ в её руке был новый — старый отец когда-то забрал, «чтоб не шлялась», и так и не вернул. Эту связку молча протянула ей женщина в чёрном пальто на похоронах, отведя в сторону и избежав взгляда в глаза. — Вам же… надо будет зайти, — сказала она чужим, усталым голосом...

Я увидела её в аптеке. Точнее — сначала услышала. — Да я сыну всю жизнь отдала! — голос сорвался на визг, и стеклянные полочки дрогнули. — А он мне говорит: «Мам, мне некогда, оформляйте свой пансионат сами». Пансионат… слышали? Как собаку пристроить! Я обернулась. Перед кассой стояла невысокая женщина, лет семидесяти с небольшим, в тёмном пальто, которое когда-то было аккуратным, а теперь село на один размер и помяло плечи. Седые волосы собраны в тугой пучок, губы дрожат, в руках рецепт и скомканный платок...