Когда боль становится точкой роста

— Ты должна бросить все и переехать к маме на месяц, — сказал Гена, не поднимая глаз от экрана телефона. Так, будто сообщал о пробке на Садовом кольце или о том, что кончилось молоко. Оксана замерла с картой памяти в руке. Вечерний свет мягко стелился по кухне, ложась на ее ноутбук, на чашку с остывшим чаем. Она только что вернулась со съемки — свадьба, шесть часов на ногах, улыбка до боли в скулах. Единственная мысль была — горячий душ, тишина и эти кадры, такие живые, такие эмоциональные. Ее мир...

Белый воротник. Рыжевато-коричневое пятно. Не помада. Алексей заметил его только сейчас, за обеденным столом, глядя, как Катя молча перебирает салат. Пятно было присыпано пудрой, но пробивалось наружу ржавым подтеком. Как вино. Он вчера не заметил. Вернулся из «командировки» за полночь, скинул рубашку в корзину для белья — в темноте. А Катя уже спала. Или делала вид. Свет над столом был теплым, уютным, и от этого ему стало еще противнее. Он ждал. Ждал, что она поднимет глаза, увидит, уронит вилку...

Утро. Кофе — крепкий, как броня. Костюм — четкий, как выстрел. Лицо — профессиональное. Тишина. Только щелчки каблуков, когда она идет к машине, будто сцена репетировалась сто раз. Ее зовут Елена. Тридцать семь. HR-директор. Контролирует людей, как шахматист — фигуры. Спокойна. Рациональна. Одна. Но об этом никто не спрашивает. В офисе ее боятся уважать. Или уважают бояться — не суть. Она умеет улыбаться и быть неуловимой. — Как прошли выходные, Елена Сергеевна? — Эффективно, Оль. А у вас? Стандартный обмен словами, где «ничего личного» — не фраза, а стиль жизни...

На кухне было тихо. Даже слишком. Посудомойка гудела в фоне — как фон жизни, где тебя не слышат. Дети ели. Старшая листала телефон, младший — жевал быстро, не поднимая глаз. Андрей сидел напротив. Молча. Иногда клал вилку, смотрел в бок. Потом снова жевал. Снова молчал. Ирина наливала чай. Без слов. Без взглядов. Как автомат, настроенный на «обслуживать». Это была уже не обида. И не усталость. Это была пустота. Та, что приходит не после скандала, а после многолетнего крика в пустоту. Она говорила...

Марина проснулась раньше него. Как обычно. Не из-за тревоги — просто всегда так было. Годы выработали привычку: встать первой, сварить кофе, разбудить день. Он дольше валялся в кровати, хмурился, щурился, спрашивал, где носки. Ее утро было без слов. Его — с вопросами. В то утро тоже все было как всегда. Почти. Он встал молча. Умылся. Не посмотрел в ее сторону. Потом надел джинсы, серый свитер, привычно надел часы. И вдруг, будто между делом, сказал: — Я ухожу. Марина замерла. Думала, ослышалась. — Что? Он не смотрел...

Марина никогда не собиралась изменять. Ни в юности, ни потом — в браке. Это казалось чем-то... чужим. Отвратительным. Мелким. Она и сейчас не может назвать это «романом». Скорее — эпизод. Как насморк: вдруг начинается, сам проходит. Только вот осадок… Ох, какой осадок. Началось все с кухни. Сковородка, подгоревшая котлета, крики детей — и молчание мужа. Его молчание сводило с ума больше всего. — Можно хоть раз без «что у нас на ужин»? — крикнула она однажды. — Ну просто... просто спросить, как я себя чувствую...