В огороде мёртвый кочет. Спи в канаве, спи в траншее
с медным крестиком на шее.
Рухнул храм под Рождество,
дым, и больше ничего,
только в небе вороны
во четыре стороны. Ляжешь в подпол, между банок.
Спит под боком кот-подранок.
Смотрят звёзды из-за туч,
сеют фосфор бел, горюч,
и висит над серой зоной
пепел — саван невесомый. Бьётся, бьётся колокол
над горящей Горловкой
смертным боем: баю-бай,
головы не подымай. Рядом с дочкой спит Кристина.
Вой, не вой над гробом сына:
от осколков поутру
он закрыл спиной сестру,
наклонившись над коляской...
пятилетья: змеятся окопы, зияют воронки-кратеры.
Не последняя боль на счету войны и не первая.
Эту землю хранили они под огнём карателей,
оборону держали от Славянска до Коминтерново,
ополчившись, стояли под ветром свинцовым намертво,
не сгибаясь от шелеста смерти, летящей во поле...
Таких домов полно и в Подмосковье,
послевоенных. Здешним невдомёк,
как страшен он — пустой, с пробитой кровлей,
стоявший в Углегорске “Уголёк”.
Когда от прежней жизни только стены,
неизмеримой кажется цена
её, забытой, мирной, довоенной,
пока дымится новая война.
Пока их танкам на ходу раздолье:
прямой наводкой в каждый двор подряд,
а выбьют их отсюда — через поле
из мести огороды кроет “Град”.
Пока на крыше хвостовик от мины,
замрёшь и цепенеешь от вины
за то, что эта стала слишком длинной:
уже длиннее той, былой войны...
Саур-Могилу видно по прямой? Там голосит, как раненая, птица
среди руин и взорванных мостов.
А под тобой — нелепая граница,
автобус и дорога на Ростов. Лицом на запад — взвод. Стоят где пали,
древко из стали сжав стальной рукой,
и в ярости молчат. Молчат в печали.
Война… а год какой? А век какой? Вы в землю, не деля любовь сыновью,
легли на той и этой высоте.
А там опять бои. И слово “…кровью”
ржавеет на расстрелянной плите. Как будто вашей крови было мало,
летели, разбудив от вечных снов,
осколки смертоносного металла
в окопы ваших внуков и сынов...