Истории, рассказы, эссе

Я давно заметил, что чувство вины – не вспышка, а фон. Оно не выбивает из колеи, как сильная боль. Оно действует иначе: тихо, без слов, как слабый, но постоянный шум, который уже не замечаешь. Со временем я понял, что я не просто чувствую вину – я к ней привык. Она стала чем-то вроде тени, которая идет рядом, даже когда солнце не светит. Вина появлялась не из-за какого-то одного поступка. Не было "того самого дня", после которого все изменилось. Скорее это была цепь мелких неудач, промахов, необдуманных слов, импульсивных решений, которые принимал наспех...

Больше всего в жизни я боялся не того, что Бога нет. Я боялся, что Он есть – и что однажды мне ответит. Странный страх, правда? Люди обычно жалуются на Божье молчание. Говорят: «вот помолился – и ничего». А я долгие годы жил с противоположным ужасом: только бы не услышал. Только бы не вмешался. Только бы все осталось как есть – с моими привычками, поступками, недоговоренностями, но без прямого разговора. Я не был убежденным атеистом. Скорее, человек "на всякий случай". На праздник мог зайти в храм, поставить свечку за здоровье, под козырьком перекреститься...

Я решила прожить без Бога сорок дней. Не как протест, не из злости и даже не из отчаяния – скорее из какого-то упрямства. Хотелось проверить: я правда так слаба, так зависима от мысли о Нем, от привычки шептать в потолок свои просьбы, от ощущения, что Кто-то рядом? Или мне просто так удобнее – перекладывать ответственность за свою жизнь на небо? Сорок дней – срок, проверенный временем. Ровно, строго, символично. Я не делала из этого трагедии. Просто в один из обычных вечеров, накрывая кружку блюдцем, чтобы чай не остыл, вдруг поймала себя на привычном: «Господи, дай, чтобы…» – и осеклась...

Я узнала про забор не из объявления, а, как водится, на кухне подруги. – Видела? – спросила меня Ольга, ставя на стол чашку с чаем. – Собирают на новый. Старый, говорят, сгнил весь. Старый забор и правда был что ни на есть ветхий. Кривые штакетины, потемневшие столбы, местами доски и вовсе отсутствовали, и вместо них зияли прорехи, через которые любая собака могла свободно войти на церковный двор. На Пасху мы с детьми как-то ловили там соседского пса: он утащил прямо из корзины чужое яйцо и умыкнул к клумбам...

В ту ночь в приемном покое было непривычно тихо – для больницы скорой помощи. Тишина не мертвая, а настороженная: дежурный врач заполнял карты, капал где-то раствор, хлопала дверь процедурной, гудели аппараты. На каталке лежала старушка. Бледная, легкая, почти невесомая. Привезли ее с внутренним кровотечением – операция нужна немедленно, ждать нельзя. – Давление нестабильное, пульс нитевидный, – сказала врачу почти шепотом медсестра. – Мы сделаем все, что сможем, – ответил хирург, устало потирая глаза...

Я часто вижу ее утром, когда прохожу через старую площадь. Несмотря на ветер, мокрую плитку, суету вокруг – она идет, чуть пригнувшись, но не спеша. В шерстяном платке, с маленькой авоськой в руке. В этой авоське – хлеб. Всегда. На скамейке, недалеко от фонтана, она на минуту задерживается, словно набирая дыхание – не телом, душой. И потом достает ломоть хлеба и крошит. Руки слегка дрожат, но в движениях – уверенность: так она делает много лет. Голуби слетаются, суетятся, кланяются ей маленькими головами, как будто знают: эта женщина их не прогонит, не махнет раздраженно рукой...