Россия, деревня Гостилицы

Кстати, об энтой животине Шерище. Точнее, простите, о королевишне нашей вечно недовольной Шарлотте британского происхождения. С ней у нас отношения устанавливаются куда как медленней, ещё неспешней, чем с бабушкой даже. Если честно, временами мне думается, что и вовсе у нас к дружбе дело не движется, так мне ощущается. Правда, потом факты говорят, что улучшения всё же есть. По первости, когда я восемь с лишним лет назад впервые появилась в доме, Шарлотке уже около четырёх годиков было. По человеческим меркам – пустяк, а по кошачьим меркам уже совсем взрослая она была. Её когда-то мой муж будущий маме своей завёл, собираясь жениться (не на мне, что характерно, мы тогда ещё знакомы не были). Завёл, чтобы мама в одиночестве не скучала, когда квартира опустеет. В итоге, всё пошло не по плану, а по одному месту, как часто бывает в жизни. Он тогда не женился и остался жить с мамой и кошкой. А потом и меня к ним пригласил жить. Шерища меня невзлюбила категорически с первого дня. И дело не в том, что она не подходила ко мне, не ласкалась, не позволяла дотронуться… Нет! Этих-то вольностей она вообще никому не позволяет, даже своей признанной хозяйке – маме. Кажется, от неё за всю её кошачью жизнь никто ни единого мурканья не слыхал. Нет, я не про проявления любви, на них расчёта не было. Я про выживание меня из квартиры, которым занялось это злое и толстое животное. Она выбрасывала с сушилки именно мои вещи. Уж не знаю, как она отличала их, ведь все одним порошком стирались, но на пол падали только мои. Она выжидала, когда я встану с кровати и в ту же секунду мчалась, влезала под одеяло к мужу и сверкала оттуда на меня своими грозными жёлтыми глазищами. Это при том, что до моего появления  в доме, вход в комнату мужа был для неё под строжайшим запретом, который она соблюдала, но с моим появлением  почему-то сама себе отменила это правило. Она садилась в коридоре, внимательно следила за моими сборами на работу и, дождавшись момента, когда я надену капроновые колготки – безошибочно попадала когтистой лапищей по ноге. Дырка, стрелка по всей ноге, колготки в мусорку… Ох, сколько колготок она мне изнахратила в хлам таким манером, страшно посчитать. Я наивно полагала, что нам с ней просто нужно время на привыкнуть друг к дружке. Что там говорят в народе, стерпится – слюбится? Ну, как-то не слюбилось у нас с кошкой. Вещи с сушилки она выбрасывать перестала года через два совместной жизни. Зато стала постоянно шипеть на меня драконьим шипом. Ну, и драть мои руки и ноги своими когтищами – это всё также с нами, это осталось по сей день. В общем, сейчас Шерище уже двенадцатый год от роду, а моему знакомству с ней девятый год пошёл. Шипит и царапается, зараза шерстяная, лютует по-прежнему. Максимум тепла от неё – это недавно позволила разок лобик погладить и даже не разорвала насмерть за это. На большее от этой кошки я даже отчаялась рассчитывать, такая эта животина недружелюбная, с бабушкой дружить и то легче.

К слову о дружбе с бабушкой. Девятый годок уж мы с ней друг дружку знаем. Сама она объявила, что между нами дружба только прошедшей весной, не так-то давно уж. А я как-то ещё медленней раскачиваюсь, я вот только по той осени разобралась, что у нас и в самом деле дружба, да не шуточная какая-нибудь, а настоящая, крепкая. Как разобралась-то? Да само собой вышло, как и всё в моей жизни, почитай. Мы просто с ней ели вместе, ужинали творогом с булкой, как обычно… Тут стоит оговориться, что я брезглива до жути. Причём брезгливость у меня не очень внятная, не всегда логичная даже. Ну, то есть, если у людей обычно всё чётенько: вонючее там, гнойное какое, слюнявое – это фу, это гадость стало быть, а постиранное, проветренное, сухонькое – это красота, это приятное, это к себе подпускаем с удовольствием. Так вот, у меня не совсем так оно работает. Я преспокойным образом могу на пропахшем мочой матрасе рядом с бездомным сидеть и беседы беседовать не морщась. Я могу яблоко с ветки сорвать, о рукав куртки потереть и слопать, ничтоже сумняшеся. Я могу в хостеле останавливаться с неизвестными и спать спокойнёшенько, ровно дома в собственной кровати. В общем, вы поняли. Со стороны может показаться даже, что чувство брезгливости мне вовсе не свойственно, не живёт оно у меня. Но, нет, живёт. Я невероятно брезглива в вопросе совместной еды. Мало с кем могу с одной чашки пить. Ненавижу, когда кто-то свои пальцы в мою тарелку запускает, пусть даже и ягоды там или печенье – всё равно не люблю. Ни за что не стану есть надкусанное кем-то до меня. Ну, и так далее. Правда, брезгливость эта распространяется только на чужих. Со своими я могу: и с одной чашки, и с одной тарелки, и кусать по очереди. А дальше самое интересное – своих мой мозг определяет не по логичному принципу родства или долгого знакомства. Своих он определяет интуитивно, каким-то нутряным потайным счётчиком. Помню, в никарагуанском чикенбусе мы с одним парнем сначала попили водичку из одной бутылки, потом дожевали галеты из одного пакетика, а после уже познакомились только. И ничего, даже мысли не было поморщиться брезгливо. На работе тоже с коллегами было, что с кем-то с первых дней знакомства могли кофе дегустировать из общей чашки. А с кем-то и через два года совместной работы стаканы делили на твой-мой, потому как не хотелось с одного пить, никак. Так вот, про бабушку. Родня мы с ней, вроде как, с 2016 года родня, как за внука ейного я вышла замуж, с того самого дня и породнились. Но такого, чтобы есть из одной посудины с ней – мысли не было. Если с мужем мы с лёгкостью можем друг у друга что-то потырить из тарелок, если с мамой его мы спокойненько можем кусочками обменяться надкусанными или кофейку хлебнуть с общей посудины, то с бабушкой никак. Даже если не доедала она чего, даже если с вкусное очень – нет.  А тут вон оно как повернулось… Ужинаем мы с бабушкой на кухне (ну, нам-то вдвоём большой стол несподручно в комнате двигать, в кухоньке помещаемся, нам места много не надобно). Ужинаем уютно. У каждой творожок со сметанкой в блюдечке свой собственный накладен: ейный песочком посыпан, мой солью. Посрединке стола ещё одно блюдце – с двумя кусочками булки, обжаренной в разболтанном с молоком яйце, вкуснятина, бабушка очень даже оценила. Чинно-благородно, жуём творог, посмеиваемся, отщипываем кусочки от булки, жуём. Я отламываю сразу половинку от своего куска булки, мажу творогом, как пастой – так ещё вкуснее. Бабушка повторяет, себе тоже намазывает, кивает и смеётся – вкусно. Берет вторую половинку, тоже намазывает и… кладёт на мою тарелку. — Я чегой-то не хочу сегодня много ись-то, ты доешь за меня, доченька. Я съедаю положенный ею кусочек, встаю плехнуть нам чайку. И понимаю, что я впервые за восемь с лишним годов съела что-то, соприкасавшееся с бабушкой. Съела не через силу, а легко, как своё собственное. Выходит, у нас с ней не просто дружба. Дружба – это само собой, это да. Но выходит, мы с ней ещё и родня теперь, совсем родня. Такие дела вот.

Из того, что сейчас показывают в телевизоре, бабушке совершенно неожиданно приглянулось телешоу «Четыре свадьбы», которое временами по телеканалу «Пятница» показывают. Неожиданно, потому что, строго говоря, в нашей семье его никто не смотрит обычно. У мамы свои любимые сериалы есть, она их ни на что не променяет, ни в жизни. Мы с мужем телевизор и вовсе почти не смотрим, разве только по нему какое-то кино из наших любимых показывают – тогда глядим. Но как-то включилось про эти свадьбы однажды, по случайности. И бабушка прилипла к экрану. Слышать она, понятное дело, ни слова не слышит. Но рассмотреть всё пытается, даже с дивана встаёт, вытаскивает стул на середину комнаты и с него глядит. Первые минут двадцать глядит молча, а потом начинает воодушевлённо комментировать происходящее на экране: — Ох, девка-то худюща, а ничего, тоже в замуж берут, глянь-ко! Видно хозяйка хороша, да? Не знаш, не сказывают про хозяйство чего? — Господи, голые девки вси-то, как они не замёрзнувши с голым плечам-то?! — А бабка-то невестина така хорошенька, весёленько платьишко навздевши и отплясыват, хорошо до ей чего, охохоюшки! — Пляшут хорошо-то так, мы тоже так-то плясавши в деревне. И сами плясали, и с парнями, бывалоча встанем – ноженьки не держат, до того доплясавши. — Едят чегой-то, это чего у них, глянько-ко, пироги аль не? Прелесть кака, гляди, всего наставивши, полон стол. Видно, мамушки хороши у девки и у парня ейного, наготовивши всего вон как, кошка не влезе, до того наставивши-то, молодцы. Конечно же, больше всего внимания бабушка обращает на вещи, которые ей понятны, на вещи, о которых она переживает и заботится более всего: еда и одежда. Что едят и во что одеты – это она комментирует в первую очередь, комментирует сурово и пространно, непременно сравнивая с тем, как было в её молодости и стем, как мы сами готовим и одеваемся сейчас. Если её рекомендации о том, как мне следовало бы готовить и одеваться интересуют меня чуть меньше, то вот её воспоминания о том, как было в её да в дедушкиной деревне почти век назад – это интересует меня очень даже, всё пытаюсь побольше слов на эти темы из бабушки вытянуть. Получается обычно плоховато, так себе получается: — Расскажи, какая у тебя с дедушкой свадьба была? — А чего там рассказывать-то? Придумаш тоже мне. Как у всих свадьба наша была, как у людей, так и у нас: ни хужей, ни лучшей. Свадьба была, как у всих, жизнь тоже была, как у всих, чего там сказывать. Когда худей жили, когда хорошей. Всяко жили, как вси вокруг. Вздыхает, утыкается обратно в экранную свадьбу. Но я не сдаюсь. Я продолжаю крупными печатными буквами писать на листках разные вопросы, стараясь сформулировать их так, чтобы бабушка поняла, на её языке и про интересное ей. Про еду вот: — А что на твоей свадьбе было наговлено, чем гостей ты угощавши? — Ооо, у меня-то всего было, всего наготовивши, стыдить меня свекровке нечем было, ни на каплю, так-то! Пирогов у меня не один, да не два было, а пять ли, шесть ли, уж позабывши. И с ягодам двумя пироги, и с потрохам, и с капусткой кисленькой, с картохой, и с грибам… Ой, со всим было, с одним чортом не было пирогов! Это только в моей избе, а потом мы переодевши и на дровнях с цветастым ковром, как бояре каки в Коленькину деревню поехавши, так в его-то избе тож пирогов облопавшись вси были. А потом дядюшка ещё рыбёх нам приволок, большущих, так я их в печи запёкши до того хорошо – кости ни единой вот не встретивши во рту, как ели – все кости растаявши до единой, до того жарища в печи была, так-то. Ну, и про пляски тоже спросила: — А плясали вы на свадьбе? Ты плясала сама-то? — Как же не плясать-то, вси плясали и я, ох, пущей всих плясала! Как не плясать-то, напоследок? Потом-то, как оженивши мы уже не до плясаний мне было, потом-то к свекровке я жить ушодши, а дедка-то, Коленька мой, он в армию ушодши. А мы с ейной мамушкой на хозяйстве оставши, не до плясавок нам, женщинам. На свадьбе и наплакавши, и насмеявши, и наплясавши надо быть, так-то. 

— Ох, доченька, тяжело раньше вси жили и мы, как вси тоже тяжело. Но хорошо было, смеялись часто, до колотья аж, вот до чего, так-то насмеявши и жили вси. Мы с бабушкой тоже сегодня насмеявши живём, два раза целых насмеявши, изо всех сил, до того самого колотья во всех местах. Первый раз поутру Шери нас насмешила чутка что не до смерти. Бабушка между утренним кофе и завтраком всегда молится: сперва у себя в комнате перед иконами за родителей своих, потом в общем зале перед сервантом за дочку, за внука, за меня, потом снова в своей комнате, но уже перед портретом дедушки – за всех усопших молится, поминает по имени каждого. Так вот кошка что-то около неё нонешним утром тереться удумала. Покуда бабушка за родителей молилась, кошатина рядышком у ног лежала. Как бабушка в зал перешла молиться, Шеря тут, как тут, притащилась следом. Шарашилась вокруг, поналу только хвостом о полы бабушкиного халата обтиралась, а потом что-то не рассчитала на повороте – носом прямо в ногу ткнулась. Бабушка остановила молитву: — Чего тебе, чего мешаш, засранка? Что, за тебя тож надо помолиться? Кошка уселась на жопку, вытаращила глаза в сторону голоса. Бабушка истолковала её взгляд на свой лад: — Ну, ладно, помолюсь, за кошку не грешно молиться-то. Повернулась к иконе Николы Угодника, притаившейся в уголку серванта: — Дай, Господи, здоровьица, энтой животине, Шер… Замерла, глянула на кошку, словно подбирая нужное слово. Подобрала: — Дай здоровьица Шерищи, что б не пакостить ей ночами, что б не блевать кажной день, что б птиц каких углядеть ей с окна, дай, Господи. Тут-то чего-то внутрях меня лопнуло и разорвалось, как шарик. Хохотала я до того громко, что бабушка даже почуяла, хоть и глухая. Оглянулась и тоже стала хохотать, да так, что присесть пришлось, на ногах не устоять ей было. До слёз насмеявши с кошки, пошли завтракать. Второй раз днём уже, машина стиральная нас довела до смеху. Ну, не совсем чтобы сама машина, строго говоря, а результат стирки. Я вещи светлые пособрала наши: сорочку, полотенечко для рук, футболок пару, наволочки. Сложила в машину, не поспела запустить стирку, отошла в комнату на звонок ответить. Вернулась, запустила. Машина отстирала, я вынаю бельё-то, а оно всё до единого с голубизной – отлиняло на него что-то. Вижу – махровое клетчатое полотенечко, которого я не клала! Клеточки чёрные, синие, жёлтые… Они всё и окрасили, больше нечему. Видать, покуда я отвлеклась на телефон, бабушка, хитрюга, в машину его всунула тихонечко, а я тоже хороша, дурья башка, даже не проверила перед запуском стирки, балда такая. Ну, что же, не вешаться ж нам теперича из-за белья отлинявшего. Вешаю всё на веревочки в коридоре, пущай сохнет. Бабушка ходит вдоль, подносит к глазам каждую тряпицу, рассматривает под разными углами: — Охо-хоюшки, всё окрасивши в синь-то! Иль это в глазах у меня синит сослепу? Глянь-ко ты, окрасивши аль не? Киваю утвердительно, всё окрасивши, не отвертеться. Жду бабушкиного гнева. Бабушка разглядывает ещё по разу каждую вещицу, убеждается, что не в глазах у неё синит, а всё белое и взаправду небесно-голубым сделалось. Присаживается на табуретку под веревкой, причмокивает губами, взглядывает на меня и изрекает: — А красиво окрасивши-то, ровнёхонько! Денег не плочено, а новенько теперь есть у нас. Красиво, скажи? От облегчения и от такого неожиданного перехода, я начинаю хохотать до икоты, сползая по стене до плинтусов. Бабушка тоже трясётся вместе с табуретом, колотится плечом о стену, пытается смахнуть кулаком выкатившиеся слезинки, но они снова текут. Минут через пять мы поуспокаиваемся, обнимаемся. — Насмеявши мы с тобой за весь год, до колотья насмеявши, доченька. Лежать пойду, продохнуть надо.