Литература Серебряного века

Император, меж тем, утомившись от суеты и обрушившихся на него и на город несчастий, оставил все дела. Они казались ему ничтожными, как будто во время наводнения понял он бессилье власти. «Той страшной смертельной лени, с которой прежде боролся, предался теперь окончательно; похож был на пловца изнеможенного, уносимого течением к омуту». Уединился в Царском Селе, вел вслух диалоги с воображаемыми собеседниками, с Валерьяном Голицыным в том числе, пытался оправдаться в том, что не достиг желаемого...

По мере развития сюжета Александр все более явно занимает свое законное место – первое. Вот он кротким образом унимает разошедшегося архимандрита Фотия, в запале чувств предавшего анафеме обер-прокурора Святейшего Синода, министра духовных дел, и, что гораздо хуже для Фотия, друга детства императора, князя Александра Николаевича Голицына. Между прочим, дядюшку уже известного нам князя Валерьяна. Отец Фотий неповрежденным телесно, но уязвленным душевно, удаляется из столицы в добровольное изгнание...

Революция революцией, но и помимо нее в романе происходит множество занимательных событий. Великолепная картина – ухаживание простодушного императора за верным, претворяющимся больным и немощным, Аракчеевым, хитрованом, мастерски пробегающим дистанцию от истерики непослушания до кроткого раскаяния и целования царской ручки. Затем следует неизбежное примирение, объятия, совместное проливание теплых слез умиления, и мирное чаепитие. Весь сценарий тщательно продуман и успешно реализован. Не прост, не прост Аракчеев...

Но это все пустяки, антураж. Главное – речи сиятельных вольнодумцев, которые щеголяли пылким красноречием перед любопытствующей аудиторией, главным образом перед праздным старичьем и впечатлительным дамским полом. «Когда князь Козловский (бывший посланник в Сардинии, «за неосновательностью поступков» от службы уволенный, полуполяк, тайный католик и, по слухам, даже иезуит, но в то же время человек вольного образа мыслей) говорил о политике, не только лицо его, но и вся тюленья туша трепетала, как будто искрилась умом...

Аракчеев между тем предложил достойную альтернативу младенческим реформам в виде зрелого нововведения, тех самых «военных поселений», которые более народному русскому духу соответствуют, а Карамзин, писатель и историк, творец «Истории государства российского», компетентно разъяснил императору, что Революция – большое зло для народа; благо, что сам был свидетелем жутких эксцессов, сопровождавших Великую Французскую революцию (поехал во Францию поучиться европейскому гуманизму, культуры с философией поднабраться, да и попал как кур в ощип, ели ноги унес)...

Сложный и занимательный роман сочинил Дмитрий Сергеевич – браво! И владение ремеслом выказал, и художеством пронял, так что и педанты-«историки», и лирики-«беллетристы» могут быть довольны. А те читатели, что подобно мне умом в первом лагере пребывают, а душой – во втором, и вовсе могут испытать при чтении подзабытое состояние «глубокого удовлетворения», в каковое имел обыкновение впадать во благовремении советский народ, именно после принятия судьбоносных решений очередным Съездом КПСС. Сейчас,...