Рассказы про деревенскую жизнь

— Василиса, ты чего такая задумчивая? — Матвей, опершись на грабли, щурится от солнца. Поле золотится под июльским небом, и ветер колышет колосья, будто море. Его голос мягкий, но в нем сквозит тревога. — Опять в облаках витаешь? Василиса, стоя поодаль, поправляет платок, выбившийся из-под косы. Ее лицо — словно вырезанное из фарфора, с тонкими чертами и глазами, что будто хранят тайну. Она улыбается, но улыбка эта — как тень, мимолетная и неуверенная. — Да нет, Матвей… Просто жарко. И… думаю о нас...

— Катя, смотри, в этом году ивовая кора отходит легко, — сказала Марфа Степановна, отрывая длинную золотистую полоску от тонкой ветви. — Такая гибкая, просто загляденье. Куль из неё хороший выйдет. — Мама, она и в прошлом году легко снималась, — ответила я, стягивая рукавом пот со лба. — Ты мне лучше скажи, далеко ещё идти? Солнце поднялось высоко над лесом, жар разливался по полям, и моя старенькая ситцевая блузка прилипла к спине. Мы с мамой пришли в рощу рано утром, чтобы набрать ивовой и вербовой коры для плетения...

— Зоя, ты чего сюда опять припёрлась? — голос Ивана, хриплый от пыли и усталости, разрезал тишину сеновала. В руках он держал вилы, которыми только что ворошил сено, а на его лбу выступали капли пота, поблескивающие в тусклом свете, что пробивался сквозь щели в крыше. Я сидела на старом одеяле, поджав ноги, и теребила соломинку. Запах сухой травы кружил голову, смешиваясь с чем-то терпким — его запахом, землистым, мужским. Подняла глаза, поймала его взгляд — тяжелый, колючий, но где-то в глубине тлела искра...

— Да где же они, окаянные? Уже вся деревня собралась, а жениха с невестой нет! — всплеснула руками Марфа Степановна, поправляя нарядный платок. — Не кипятись ты так, кума. Не на похороны собрались, чай, на свадьбу! Положено молодым задерживаться, — усмехнулся в пышные усы Трофим Ильич, расправляя плечи в новом пиджаке. Солнце заливало деревенскую площадь перед клубом, словно жидкое золото. Разноцветные ленты на берёзах трепетали от лёгкого ветерка, а праздничный стол под открытым небом, накрытый белоснежными скатертями, ломился от угощений, как телега от осеннего урожая...

— Валя, ну ты где там? Молоко уже небось в ведре плещется, а тебя всё нет! — голос Вадима, чуть хрипловатый от утреннего холода, разносится по ферме. Он стоит у входа, высокий, в выглаженной офицерской форме, придерживая фуражку одной рукой, а другой нетерпеливо постукивая по деревянному косяку. Я выныриваю из-за стойла, вытираю руки о передник — грубая ткань цепляется за кожу, пахнет сеном и тёплым парным духом. Ведро в руках тяжело покачивается, молоко ещё пенится, белое, густое, как облако, упавшее на землю...

— Вера, а правда, что ты от Степана ушла? — Нюрка подсела ко мне, когда я развешивала выстиранное белье на веревке за домом. Я замерла с мокрой простыней в руках. Сплетни в нашей деревне разносились быстрее ветра. Всего два дня назад я собрала свои немногочисленные вещи и вернулась в отчий дом, а уже все знают. — Не ушла я, Нюр. Перерыв взяла, — ответила я, тщательно расправляя складки на простыне. — Перерыв? — Нюрка прищурилась, поправляя выбившиеся из-под платка рыжие пряди. — Какой еще перерыв? Замужество — это тебе не колхозная работа, чтобы перерывы брать...