Ольга Суслина

А потом вдруг не стало их – перепалок этих. И Дарьи Сергеевны тоже не стало. И сама Милка, дрожащая, словно осенний лист, во дворе под лавочкой третью неделю жила... Милка была мелкая. Что ростом, что весом, что хвостом своим тощим, на шнурок похожим, который трусливо прятала между дрожащих, ходуном отплясывающих лап. Про таких так и говорят – до старости щенком будет, если раньше не пришибет кто случайно... На остроносой мордочке ее, как спелые черешни на веточке, смешно пучились два глаза. Стрелочки-ушки торчком уходили в небо, но при сильном ветре уныло опадали...

Не то проскулила, не то приглушенно рыкнула и, услышав раздавшееся в ответ полузадушенное, сиплое «мяу», посмотрев на хозяев, едва заметно, будто заново учась, вильнула обрубком хвоста… Яська хандрила... Положит тяжеленную голову на вытянутые лапы, уставится в одну точку и лежит. Час лежит, два… Десять. Вздохнет грустно, будто всхлипнет, прикроет глаза на минуту и по-новой… Смотрит в никуда, ко всему безучастная. Лена с Артемом, хозяева Яськины, как только с хандрой этой её не боролись. И разговорами, и объятиями...

Мухтар упирался. Зарывался в рыхлую после недавнего дождя землю ноющими лапами, скулил. Там, где земля сменялась асфальтом, скрежетал, стирая в труху и без того ломкие когти. Но врезавшийся в шею ошейник и натянутый до предела крепящийся к нему поводок, крепко зажатый в руке молодого хозяина, несмотря на все сопротивление пса, продолжали делать свое дело… На одном особо сильном рывке попавшая в выбоину передняя лапа больно хрустнула, и Мухтар упал. Провез начинающей седеть уже мордой по жесткому асфальту...

Упорства Шпротику было не занимать. Но каждый раз, стоило только полосатому непоседе взобраться на кровать, мягкая кошачья лапа старшей подруги скидывала его обратно. И все приходилось начинать заново... Веронике пятую ночь подряд снилось счастье. Огромное, всеобъемлющее счастье, которое почему-то никак не получалось измерить. Вероника не сдавалась. Добывала во снах мандарины, наполняя ими счастливую корзинку, скупала в ближайших универмагах конфеты и упрямо пересыпала их в огромную картонную коробку...

Кошка вскочила. Заметалась. Закружилась серой юлой на одном месте. Отбежала от внимательно наблюдающего за ней подростка еще чуть дальше вглубь крыши и снова замерла. Мяу… Он сидел на крыше. На остывающей после жаркого дня циновке. Его свешенные с самого края ноги болтались в, казалось бы, беспорядочном, бессмысленном, понятном ему одному ритме. Левая нога, левая, правая, левая… И опять… Звучащий в голове в такт покачиванию ног похоронный марш проигрывался уставшим сознанием снова и снова, как зацикленная на одной мелодии старая патефонная пластинка...

А Федька лежит целыми днями. Вздыхает. Будто не десять лет ему, а все двадцать. Будто последние вздохи преданная душа кошачья из себя выдавливает. И никто не возьмется предсказать, сколько их, этих вздохов, еще в нем осталось… Федьку Антон отдал по объявлению. Целый день сочинял, писатель. Даже в словарь заглянул, синонимы к красоте его британской подбирая. И шикарный-то он, Федька, и бесподобный! И сам бы с таким до старости жил, горя не зная. Только вот – аллергия… Десять лет не было. А сейчас вдруг появилась...