Рассказы

В мастерской у переправы всегда пахло маслом, пылью и старым железом, как будто время тут не шло, а капало, собираясь в ржавые лужицы между гаек и проводов. Тен жил там, как жил бы инструмент в ящике: просто, пригодно и не слишком громко. Он чинил то, что другим казалось недостойным — капающую трубу, забившийся вентиль, перекошенное колесо. У Тена не было Печати ни родовой, ни ученической, ни даже случайной, поставленной за заслуги в пьяном веселье. А значит, для остальных он был никто. Пустой. Помощник без права совета...

В павильоне Лунного Настоя всегда пахло розмарином и прелым временем. Здесь никогда не кипела вода. Она грелась, как спящая кошка, томно и упрямо. Тени от бумажных ширм ползали по полу, словно кто-то специально крутил день на медленном вертеле. В тот вечер все шло по ритуалу. На циновках сидели шесть чиновников, один мастер и девятый по счету, а не по чину архивариус Дзин Го. Он пришел не по приглашению, а по нюху. Знал, что в день весеннего сбора всегда заваривают старый чай из семи листьев, а к нему полагается сладкая репа с пряным соусом...

Утро «Дня Гласа» начиналось, как всегда, с плеска волн и дрожащей тишины. Еще предрассветный сумрак, но Примолин уже дышал в ожидании. Распевались все горожане независимо от пола и возраста. Голоса звучали низко и высоко, хрипло и звонко. Повсюду. Примолин пел. Отличались только тональности и тембры. Облик города менялся из-за алтарей, которые выносили из домов на пороги. Готовились. Старики подновляли резонаторы, дети повторяли свои первые хриплые, но нужные ноты. Не спеть, значит не быть. Вопрос стоял экзистенциально...

Йорем проснулся не от солнечного света, не от пения птиц, а от стука в дверь и аромата рыбы, который пробрался сквозь щели раньше хозяйки. Мамма Ширия, как всегда, была в теле, не в духе и с претензиями. Она пожаловалась: — У меня ведро пропало, Йорем. Зачарованное. Без него вся моя рыба тю-тю. Я его сама у мага в Коркино за три леща и половину души купила! Йорем, натягивая рубаху, зевнул: — У вас, Ширия, каждый месяц что-нибудь пропадает. То ведро, то совесть. Но когда услышал про летающего хека...

Они звали это «покоем стража», но пахло здесь сгоревшим маслом и потом. Железные створки скрипели при каждом порыве ветра, и весь город, от чайных лавок до храмов знал, что если ворота Дома Широ дрожат ночью, значит, стражу убили. Тэй Джун сидел на корточках у канала и смотрел, как вода уносит тело. Оно еще не успело остыть, но запах крови уже перебивал серу и гниль с заводов. Капюшон соскользнул с мертвой головы, обнажив, знакомое до боли, лицо. — Кэн, — сказал Тэй, не узнавая свой голос. Он не закричал...

Письмо выглядело безобидно: желтый конверт, запечатанный печатью сельсовета, слегка пахнущий тмином и сыростью. Арсений вскрыл его ногтем, привычно — как вскрывают абсурд, с заранее заготовленным вздохом. «В вашем колодце — свидетель государственной измены. Сдайте его до восхода». Он перечитал. Потом еще раз. Потом пошел за чаем — потому что подозрительно странные вещи всегда читались лучше на фоне чего-то горячего. Лучше всего — с ромом, но в доме остались только засахаренные сливы и полбутылки уксуса...