Когда молчание перестаёт быть пустотой

Он выбрал не меня. Эта мысль пришла не сразу — не ударом, не криком, не обвалом. Она подкрадывалась медленно, почти ласково, как осознание неизбежной болезни, которую долго отрицали. Сначала — подозрение. Потом — догадка. Потом — цепочка фактов, которые невозможно больше игнорировать. И только в самом конце — фраза, которую уже нельзя было заменить ничем другим. Он выбрал не меня. Я сидела на кухне, где мы прожили вместе почти двенадцать лет, и смотрела на трещину на стене. Она появилась давно, ещё после того ремонта, который мы так и не закончили...

Ирина с молодым человеком метались по комнате и одевались. Движения были резкими, несогласованными — как у людей, которых выдернули из другого измерения. Рука искала рукав, пуговица не находила петлю, чьи-то волосы цеплялись за воротник. Они увидели Марию и застыли на месте, словно кадр, внезапно поставленный на паузу. Возникла немая пауза — тяжёлая, густая, вязкая. При других обстоятельствах она могла бы показаться смешной и нелепой: двое взрослых людей, растерянных, будто подростки, пойманные с поличным...

— Уходи от неё. Он кивнул. Почти машинально, будто речь шла не о жизни, а о маршруте — повернуть налево или направо. Они сидели в её машине, припаркованной у тёмного двора, где фонарь давно мигал и не давал настоящего света. Это был не первый разговор на тему «ну когда же?», не первая попытка поставить точку в предложении, которое давно тянулось, как незакрытая скобка. Дима сам был виноват. Он сказал слова, которые не нужно было говорить. Сказал тогда, давно, почти не думая, но именно они и стали ловушкой...

До свадьбы молодые не жили вместе. И ни разу не спали в одной постели всю ночь. Понятно, что плотские утехи им были не чужды — по углам, в спешке, в украденных часах между делами, — но вот совместного быта они ещё не испытали во всех его прелестях. Им казалось, что это неважно. Что любовь сильнее привычек. Что официальное «да» само по себе всё расставит по местам. Аня верила в это искренне. Почти фанатично. Она относилась к браку как к рубежу: до — ожидание, после — настоящая жизнь. Её мама говорила, что так правильно...

Им было хорошо вместе — настолько хорошо, что это «хорошо» постепенно стало ловушкой. Тихой, уютной, почти незаметной. Без ссор, без громких драм, без хлопающих дверей. Они совпадали в быту, смеялись над одними и теми же шутками, одинаково любили долгие прогулки и кофе без сладкого. Он знал, как она морщится от кислого вина, она — как он ненавидит воскресные звонки с работы. Они существовали рядом так слаженно, что со стороны казались идеальной парой. Но ей этого было мало. Ей нужно было услышать слова...

Но в последнее время мама стала сама не своя. Ирина долго отказывалась это признавать. Как отказываются признавать трещину в стене — сначала она тонкая, почти незаметная, потом вроде бы не растёт, а однажды вдруг понимаешь: дом уже нельзя оставить без подпорок. Мама забывала то, что ей говорили, но забывала как-то выборочно, будто память стала решетом с капризными отверстиями. Она могла не помнить, что обедала час назад, но в подробностях пересказывать события тридцатилетней давности. Прятала еду — в шкафах, под подушками, в ящиках с бельём...