Кружево судеб

— Любка! Люююбка! — раздался из коридора веселый мужской голос, потом говорящий зашёлся кашлем, замолчал, но продолжал стучать по деревянному столу, выражая свою радость. Девушка вздрогнула, дернулся в её руках пузырек с каплями. Люба нахмурилась, опять принялась отсчитывать и капать в стакан с водой. Отец должен принять лекарство, сам забывает, Любе приходится его проверять, напоминать, уговаривать… — Любка! Да где же ты там?! — опять крикнул Андрей Викторович, зашел в комнату, посмотрел на дочку...

Когда Гена собрался «уходить в закат», Оленька его не останавливала, даже сама помогла собрать вещички, сложила рубашки, упаковала костюм, темно–красный, даже вишневый, в котором Гена на ней женился, из захолустья, из грязи её вытащил, в город привез, от сохи, можно сказать, взял, пригрел, одел, обул, низкий ему за это поклон. Незаметно промакнув глаза носовым платочком, Оля перевязала бечёвочкой коробки с обувью, не забыла даже летние сандалики, которые покупали в Крыму, когда ездили в отпуск. Сандалии...

Мы сидели с дедушкой на ступенях крыльца, смотрели вниз, на шевелящихся под досками муравьев. — Ну вот чего им неймётся?! — ворчливо сказал дед Иван, передвинул свой огромный ботинок с обшарпанным мыском подальше, так, чтобы малюсеньким насекомым было удобно тащить какую–то сушёную гусеницу. — Выводить их отсюда надо. А мне жалко. Вишь, как стараются! Работяги! Да куда ты смотришь, Егорка?! Он слегка толкнул меня локтем. Я вздрогнул. — Чего? — Ничего, муравьев травить, говорю, жаль. Хочу, чтобы все жили, чтобы благодать была… — протянул Иван, почесал голову с коротким «ёжиком» седых волос...

За окном было радостно, светло, чирикали воробьи, сновали в невысокой ещё траве черные, отливающие радужными всполохами скворцы, тыкали желтыми клювами в землю, недовольно мотали головами, а потом, измочившись в росе, замирали в пятне солнца, пушили перья и раскрывали рты, довольные, что наконец пришло тепло. Буйно цвела в садике Марьи вишня. Тетя Марья называла её «скороспелкой». — Не, ты глянь! Глянь, Петр Алексеевич! — тыкала она своим сухоньким, скрюченным, с почерневшим ногтем пальцем в окошко, пока постоялец нехотя ковырялся в тарелке с кашей...

— Витя, я тебя ещё раз прошу, подумай! — Тамара Сергеевна снизу вверх смотрела на сына, а тот, длинный, худой, взъерошенный, в вытянутой футболке и джинсах с темными пятнами на бедрах и свисающими по бокам цепочками стоял, опершись плечом о холодильник, и таращился на свои босые огромные ноги, сорок седьмой размер, куда растет?! — Я всё решил, мама. Что тут думать? Не надо! — махнул он наконец рукой, поднял голову. Тома смотрела на него растерянно, даже испуганно. Ведь всё было хорошо! Всё было очень...

Егор нарочно медленно шёл домой, кружил по району, выбирал самые дальние переулки, останавливался то поесть мороженого, то поглазеть, как на поле взрослые дядьки играют в футбол. Вот из–за него Егор и погорел! Если бы, пока писали диктант, мальчишки на улице не играли в футбол, не кричали звонко девчонки, болея за шестой «Г», не свистел физрук, размахивая руками, то Егор бы написал на «отлично»! Непременно написал бы! Но мальчишки всё же играли, девчонки кричали, физрук свистел, и звуки эти неслись в открытое окно класса, совершенно сбивая с толку...