Ваша душа будет трепетать

Каждое утро Варвара Гавриловна - точь-в-точь, как заводная: подъем ровно в шесть, за окном - пустая улица, где фонари ещё льют жёлтый свет, будто стариковские глаза, - и чайник на плите, полоскание лица в ледяной воде, щёлк - выпрямитель, щёлк - лак для волос, длинное зеркало, где отражается она сама - чужая, строгая, стройная, с той самой причёской, которая как доспех. Она идёт по Невскому, поджав губы, в перчатках, с огромным - почти театральным - зонтом. Снег, как хлопья мольбы, падает с неба,...

В тот день, когда Ольга Ивановна нашла Ваську на крыльце, шёл мелкий, упрямый дождь, как будто серая осень отрабатывала последнюю смену, - не то плача, не то смеясь своей нищенской радостью. Деревянный домик, обросший мхом и развесистой сиренью, пах старыми половиками, черствым хлебом, и чем-то ещё - неуловимым, но неотвязным, как запах чужого одиночества. - Господи, - выдохнула она, увидев мокрую, полосатую тушку под лавкой. - И ты тут... Зачем? Кот приподнял голову, медленно моргнул. Его глаза - золотистые, чуть раскосые, как у степного зверя, - смотрели не то с укором, не то с беспечностью...

Семен Захарович вышел на пенсию так, будто шагнул в пустой сарай: ни гула, ни света, ни оглядки. Поздравили его в бухгалтерии, вручили пакет с чаем, китайским зонтом и грамотой — «за 43 года добросовестного труда в системе связи», — и проводили взглядами в которых, если и был интерес, то исключительно спортивный: мол, долго ли продержится. — Ну, счастливо, Семен, — сказала молоденькая Светка из отдела кадров, чуть склоняя голову и кокетливо улыбаваясь. — Теперь на рыбалку да на дачу? Он кивнул,...

На пригорке, где весной земля шумит от родовитой воды, а к осени травы стелются, словно покрывало на старой бабьей постели, стояла избёнка. Маленькая, скошенная, как будто ей надоело держать спину прямо. А в той избёнке — Акилина. Старики помнили, как её Степан, муж её, краснобай и рукодельник, начал было рыть колодец. Выбрал место, кольца привёз, колышек воткнул, да на другой день поехал в Мезень за досками. И не вернулся. Говорили: лошадь споткнулась, повозку опрокинуло, придавило. Кто говорил — что и не лошадь вовсе, а с кем-то по кабакам шлялся, и ножом его...

Она сидела у окна, точно кошка, облюбовавшая подоконник, — поджав под себя ноги, закутанная в старый шерстяной платок с бурыми розами, потускневшими от времени, и всё глядела куда-то за край сада, где в растрёпанной тени вяли черемуховые кисти. Окно было приоткрыто, и сквозь него в комнату струился запах мокрой земли, куриного помёта и прошлогодней прелой соломы. Где-то в сарае шумел Павел, развешивая подковы — и этот звон, как будто молчаливый звон чужой жизни, отдавался в затылке. — Мама, ты опять босая, — тихо сказала Варя, входя в комнату...

Весна пришла как женщина, которую долго ждали, но не звали — в порванных колготках, с цветами в целлофане, пьяная и безответная. Сначала лужи, потом — запахи. Сырые подъезды начали пахнуть прошлогодним детством, а лестницы — старыми подвалами, где когда-то были дразнилки и бинты. Люди вылезали на солнце, как кошки, щурясь, проверяя, не больно ли будет жить заново. Кира заметила весну не сразу. Сначала была усталость. Потом — раздражение. А потом всё это смешалось с капустой и авокадо. Она стояла на своей бежевой кухне, всё такой же с тех пор, как разъехались дети и умерла мать...