Что будет, если в баварское авто загрузить русского писателя и трех художниц?

Испарился, исчез? Или вознесся? Да и был ли он - теперь точно не скажешь. Обитатель заброшки был и его вдруг не стало. Лишь его очертание тенью скользила по шершавому полу. В такт с танцующим пламенем догорающего костра. Три художницы и писатель сидели окрест огня. А за ними бетонное полотно приучало сестричек с ангельскими чертами. Крылья, так и казалось, сделаю взмах, а фигуры уйдут вслед за Обитателем в неизвестные чудные дали. Н. взглянула писарю в горящие глаза. Но ни пламень сигнальных огней, ни лед северного балтийского ветра в них не отражались...

“Смысл? С мыслью. Смыл все лишнее. Слово. Выстрел. Роды, исток. Указание. Предначертание. Погибель хаосу…” - с расстановкой и чувством ударного ритма отчеканил слегка приподняв хмурый взор - как у воина - Обитатель Заброшки. “Смысл - вызов. Он созидает, животворит. И как все созидательное, лишает надежды все тленное.” - отозвался писарь пыльный, обветренный, но горящий внутри жарким пылом. “Все мы - тлен до большой степени. Главное, чтобы “большая” не стала “решающей.” - Обитатель достал из кармана шуршащий комок...

Писать письма на Небо - дело нелегкое. Что дойдет и когда? Неизвестность пугает. Писарь же не боялся. Он трусил. Нет, не писать. Достучаться до Неба - тем более. Когда крик неизбежен, молитва струится сама по себе. Как слеза оглушительной радости или убийственной боли. Нет, строчить писарю так же естественно, как копать земледельцу. Страшно быть, не кончаясь. Страшно парить и скитаться. В мире, где нет покоя и мало кто кается. “А что ты знаешь о Звонаре?” - тихо спросил обитатель заброшки, поправляю костер и пристально щурясь писарю в душу...

От приморской прохлады исполненные мукой, тонкие пальцы Н. будто свело. “Чем ты греешься?” - спросила она обитателя холодной заброшки. “Я сжигаю мечты. Глянец и социальные трафареты, по котором стараются жить не желающие сделаться нищими духом.” - он насупился и деловито достал из широкого и растянутого накладного кармана своего старого фактурного пиджака трубкой свернутый светский журнал. “Запалю и вдыхаю. Сигнальный огонь. Трубку мира. Не курю, но вкуриваю. И перерабатываю. Отправляю мечты на склад отработанных масс...

Сестричек принято изображать раскованными или даже развязными. В подвязках и не без яркой косметики. Со шприцами перед сочными и порочными губками. Готовыми наказать и, быть может, даже истязать. До экстаза и греховного исступления. Но то, что отслаивалось причудливыми сочетаниями красок от серой бетонной стены на характерные стереотипы было мало похоже. Он видел их белыми, чистыми. Ангелами? Разве что нет. Спасительными и приносящим жизнь, не погибель. Ни к чему не склоняющими и вне соблазна. В расфокусе, да...

Толстые бетонные стены будто поджарое и мускулистое мясо намертво склеились со стальными костями. Неподвластна была арматура и северным холодам, и влажным испарениям Финского залива. Заброшка, которой так и не было суждено стать пристанищем состоятельных и респектабельных, заняла свое натуральное место в природном ландшафте. Железобетонное раскидистое растение намертво влилось в коллектив хвойный и вечно зелёный. “Я правильно делаю?” - несмело и - для себя - нехарактерно растеряно оглянулся он на своих спутниц...