Рассказы

Алиса вышла из лимузина, и первый порыв ветра с Ла-Манша едва не сорвал с ее головы широкополую шляпу. Она придержала ее изящным движением, и ветер унесся дальше, играть с флагами на фасаде галереи. Пресс-волки щелкали затворами, выкрикивали ее имя. «Алиса! Сюда, Алиса!» Она улыбалась, сдержанно и чуть отстраненно, как и подобает восходящей звезде современного искусства. Ее новая инсталляция, «Хрупкость памяти», была главным событием сезона. Внутри, под высокими сводами, пахло деньгами, старым камнем и тревожной надеждой...

Машина, верный железный конь, выдохлась на въезде в деревню, у самого края асфальта, который тут же обрывался, словно забытый кем-то. Лада кашлянула последний раз и замерла, подчиняясь неумолимым законам износа и судьбы. Алена ударила ладонью по потрескавшемуся кожаному рулю, но звук получился слабый, безнадежный. Слезть с нее было все равно что ступить на другую планету. Воздух, густой, сладковатый от цветущей липы и горьковатый от дыма из какой-то печки, ударил в голову. Тишина. Не городской гулкий фон, а плотная, живая тишина, в которой слышно было жужжание шмеля и отдаленный лай собаки...

Даша лежала в больничной палате, смотрела на окно и считала капли, залетающие подоконник. Одна. Две. Три. Каждая капля — как удар по виску. Каждая — как напоминание: ты не умрёшь Не сейчас. Она не плакала. Плакать было слишком дорого. Плакать — значит признавать, что боль сильнее, чем она. А Даша была той, кто всегда держался. Даже когда в детстве отец бросил семью, даже когда мать, тяжело больная, шептала ей перед смертью: Ты одна, Даша… больше никто не придёт— она держалась. И теперь, в тридцать...

Солнце стояло низко над полем, окрашивая пшеницу в золото. Ветер, тяжёлый от зрелых колосьев, шептал по стеблям, как будто пересказывал старую сказку — ту, что никто не хотел слышать. На краю поля, у старого дуба, стояла Лена. Она держала в руках корзину с грибами — не для продажи, а для себя. Её мать, седая, с мозолями на пальцах и синяками под глазами от бессонных ночей, говорила:Леночка, ты же не смотришь на то, что у других. Ты смотришь на то, что у тебя есть. И у тебя есть душа. А она — не продается...

Аркадий положил ей в тарелку еще одну котлету. Рука его была твердой, движение — выверенным, почти хирургическим. Ложка картофельного пюре легла рядом, белая и пушистая, как ядовитый гриб. — Кушай, Леночка, — голос его был бархатным, заботливым. — Ты в последнее время такая бледная. Устаешь, наверное. Елена взглянула на него через стол. Его лицо, такое знакомое за семь лет брака, было маской искренней тревоги. Только в уголках губ таилась едва заметная напряженность, тень, которую она научилась замечать...

Она выгнала меня с порога, как будто я была не матерью, а навязчивым призраком, который мешает ей начать новую жизнь. — Мам, ты понимаешь, что это наследство — мое? — сказала она, стоя в дверях нашего дома, в черном пальто, которое я когда-то называла «элегантным», но теперь видела в нем лишь холодную армаду. — Ты мне не родная мать.Ты в этот дом не внесла ни копейки.Работал только отец.Ты не работала. Ты просто… была. А теперь ты не имеешь права здесь оставаться. Я молчала. Не потому, что не могла ответить...