reikaru | автор

Однажды я чувствовала столько всего, что теперь порой ощущаю предохранитель в сердце. Когда наступает опасность сильных чувств, он бывает переключает его, спасая меня и одновременно доставляя неудобства, выключая меня, превращая в неудобную машину, смысл которой мне непонятен и существование которой меня убивает, как приближает к смерти каждый последующий сделанный мной вдох. Каждое «нет», сказанное своему «я» – это акт непозволительного саморазрушение. Это акт уродливого насилия над собой. Этот акт случается. [ но это не должно случаться ] Г.Н. был прав, когда говорил о передаче своего тела и разума богу. О том, что когда ты запрещаешь богу разговаривать с миром через тебя, то весь ты разрушаешься. Бог, конечно, твой. Бог – не как представитель религии или источник догматов, бог – выражение неподвластной разуму силы. Скромная попытка обозначить то, что невозможно объять человеком. Здесь выходит… что это я? Для себя самой. «Я» есть что-то, про что нельзя сказать слово «близко», потому что я в самой себе — это ближе, чем «близко». И все же обладая всеми знаниями каждой секунды о себе, я и есть нечто невообразимо необъятное даже для себя самой со всем своим неизвестным будущим.

Жизнь ощущается, как перепутанная схема. В ней происходит столько всего важного, я позволяю этому случаться и происходить, чаще всего с любопытством ребенка. Чаще всего это любопытство получает по носу. Это сшитый не по схеме свитер в орнамент, стройность которого много раз была нарушена и перепрыгивающий паттерн рушит ритм. Это музыка с неуловимой гармонией. Это фильм, в котором постоянно случается то, чего ты не мог предположить, но еще постоянно дергаются и сменяются жанр и герои. Места, события и компании – словно самый рандомный рандомайзер выкидывает сочетания, от которых нет ощущения правильности. Что-то постоянно не так. Это часто возвращает меня в события, которые я не смогла толком пережить в моменте. Из-за интенсивности или опасности и необходимости держаться стойко. Цикличность сезонов, особенно столь ярко выраженных, как в нашей полосе, сильно влияет на меня. Я вспоминаю сотни зим, только услышав запах куртки зимой, когда на ней тает мокрый снег. Я ощущаю миллионы случаев, оказываясь на покинутых дорогах тех мест, где раньше жила. Все это — карта, странная вселенная, в которой может появиться, что угодно, из которой может исчезнуть, что угодно. Сейчас я возвращаюсь к прошлогоднему отъезду в Черногорию. Это было больно. Тогда много, кому было больно, да и сейчас не меньше. Способность «любить» зашкалила в максимум, самонадеянно собираясь спасти всех этой любовью. И если уж умирать, то от любви, а не страха и ужаса. Мы плакали и обнимались и я собиралась забрать каждого с собой хоть в чемодане, хоть в походном рюкзаке. Получилось иначе. Я оказалась у моря так, что будто бы совсем одна. Я случайно оказалась вроде бы там, но не с теми. Или даже и не там вовсе. И это было дико болезненно и обостренно. Это ощущалось именно как неправильно связанный свитер с дырками не в тех местах, какофония, буквы написанные друг на друге так, что слово нельзя прочитать. Это ощущалось дисфункционально. Это ощущалось, как то, что невозможно жить. Может быть это было какое-то странное искусство? Невозможная жизнь • сплошной оксюморон. А может быть там действительно что-то не работало. И оно продолжило не работать дальше. А может эта история дополнится чем-то и все внезапно зазвучит. Когда я читала «Невыносимую легкость бытия», во мне резонировала эта главная мысль, что мы живем жизнь один раз, у нас нет возможности её прожить еще раз, поэтому эта по сути попытка попробовать принять решения однажды. То есть прожить жизнь, словно один раз попробовать сыграть на пианино, никогда до этого не пробуя. Всё является такой большой случайностью, что неизвестно, что будет дальше. И если думать, что это полотно или музыка или запахи или даже набор ощущений, то жизнь — это отчасти рисунок моего танца со случаем.

Эта разлука соленая — мы из неё вырастем Волны покинут комнату — стены с запахом извести Страны с запахом ластика • Холодно, скажешь куда идти? В песках мы с тобою • осталось камни с ботинок вытрясти кости мои столь ломкие улыбки твои – линии объятия наши, как дом в который больше никак не зайти. Стихло. Шуршит прибой, камни с ботинок вытрясли, спрятали, чтобы разлуку стало нам легче вынести.

В детстве я просила отдать меня в художественную школу, потому что мне до чертиков хотелось рисовать на мольберте, то ли из-за слова «мольберт», то ли потому что в моих фантазиях это было красиво. И мне было тоскливо, что по возрасту меня не брали туда даже в первый класс. Меня взяли в подготовительный, но на занятиях мы в итоге просто рисовали, как умеем, без обучения чему-то, зато всякими разными способами и даже делали всякие фигурки из гипса, что мне очень нравилось из-за текстуры материала. Но дело даже не в этом. Я вспомнила про художку, потому что тогда у меня появился набор гуашевых красок, в котором был цвет «охра». Он завладел моим вниманием с первого взгляда и безумно мне нравился. Он казался мне каким-то более глубоким, нежели просто желтый, красный или коричневый и хотелось к месту и не к месту его применять. Мне даже казалось, что использование этого оттенка и вообще его существование –это как прикоснуться к прекрасному. И вот сейчас я заметила, что, хотя в ответе на вопрос о любимом цвете я и называю глубокий синий, сапфировый, на деле в своих работах часто ухожу интуитивно в эту желто-оранжевую палитру, ощущая в ней уют и тепло. Этот снимок я сделала, когда пришла к другу в гости в январе 2021, устроив себе челлендж снимать каждый день. Челлендж к слову провалила, потому что запуталась в собственных мыслях. В тот вечер на самом деле я снимала натюрморт с замороженными крабовыми палочками и отбивным молотком. И мельком, словно крадя момент, я сделала эту фотографию. В этих уютных цветах.