Промт и Перо

Он не собирался здесь останавливаться. Но остановился. Это не был базар. Не праздник. Это был обычный вечер в обычной деревне, где всё ещё помнили, что жар от угля — это не про еду, а про тепло рядом. Омар шёл мимо, когда почувствовал запах. Он был не ярким. Не пряным. Но таким, от которого внутри что-то опустилось — как плечи, когда возвращаешься домой. Запах шашлыка. Но не ресторанного. Не маринованного в лимоне и чесноке. А настоящего — с томатным соком, пряным луком и лепёшкой, тонкой, как нить памяти...

Они встретились случайно. Он — странник. Она — та, кто не ждала. Ни писем, ни обещаний, ни даже доброго утра. Им хватило двух дней. Чтобы поговорить. Помолчать. Посмотреть друг другу в глаза — и понять: дальше не будет. Не потому что что-то не сложилось. А потому что всё было правильно — но не вовремя. И в последнюю ночь она сказала: — Я сварю тебе суп. — Сейчас? — Сейчас. Пока ещё мы не замолчим навсегда. Она открыла маленькую кладовку. Доставала, не торопясь, будто перебирая воспоминания: кисло-сладкое яблоко, горсть вишни, сушёный инжир, лепестки розы, немного риса, мёд, и — каплю уксуса...

Город шумел, как базар в час золотого солнца. Люди торговались, смеялись, перекликались через улицы. Всё кипело, переливалось, звенело. Но на окраине, за пыльной аркой, улицы стихали. Здесь не продавали. Здесь выдерживали. Тонкая улочка вела вниз, к прохладным подвалам. На стенах — связки трав, сушёные фрукты, горшки с зерном. Воздух был плотный, как старая песня: терпкий, сладковатый, пряный. Омар спустился по скользким ступеням. Там, в глубине, сидел человек. Спокойный, как камень под водой. Он перебирал финики, осторожно освобождая их от косточек...

Скалы были острыми, как слова, сказанные не вовремя. Дорога уходила вверх, сбиваясь в пыльные тропы. Омар шёл туда, где дорога уже не обещала ничего. И всё-таки вёл запах. Не явный. Не громкий. Запах, в котором путались соль, дым и слабая сладость. Он вышел на старый рынок. Люди здесь не торговали — просто сидели рядом с казанами. И над каждым казаном клубился свой рассказ. Один пар был особенно ровным. Он не вырывался вверх, а плавал над казаном, как мысль, ещё не ставшая словом. Рядом сидел старик с глазами цвета угля...

Свадьбы не всегда начинаются с криков радости. Иногда — с крика: Где холод?! Где прохлада?! Когда Омар вошёл в деревню, он сразу почувствовал: что-то здесь не так. Воздух был тяжёлый, сладкий и вялый, как слишком зрелый фрукт. Невеста плакала. Жених чесал затылок. Старики разводили руками. — Без сладкого свадьба не состоится, — причитала тётушка, обмахивая себя кумачовым платком. — Это будет не праздник, а пост! Все десерты растаяли. Фрукты подвяли. Сладости стали липкими, как обида, которую давно простили, но не забыли...

Песок закончился внезапно, словно кто-то стёр дорогу на полуслове. Омар вышел туда, где вода поглотила город. Гладь была ровной, как зеркало, и только один минарет торчал над ней, как застывшее воспоминание. Люди здесь жили молча, между пальмами и затонувшими крышами. Они не спрашивали, кто он, не звали, не кивали. Просто показали глазами на мальчика, сидящего у казана. — Он говорит? — спросил Омар. — Только после еды. И не словами, — ответили ему. Мальчик сидел на корточках. Худой. В белой тунике, которая трепетала на ветру, как тонкая ткань сна...

— Осторожно! — Горько! — Кисло, но правильно! Эти выкрики не были ссорой. Это была кухонная философия в форме крика. Рынок гудел, как улей на полуденном солнце. Но среди всего — Омар остановился. Не из-за запаха. Из-за вкуса, который, казалось, висел в воздухе, как лимонная пыль. Он свернул — и увидел его. Безумца. Или святого. С глазами разного цвета и голосом, как сырой гранат. — Ты не ешь лимоны в жару? — спросил он. — Только не целиком. — Тогда ты не знаешь, как язык становится мудрее...

Горы начинались там, где заканчивались слова. Омар поднимался туда не ради еды. Он шёл — за тишиной. Снег лежал не белым — молчаливым. Следы не оставались. Только ветер. Воздух был сухой, чистый, как разговор без намёков. Среди скал — купол. Каменный. Одинокий. Как будто упавшая звезда остановилась на полпути. Омар вошёл. Внутри — жар от очага. Не пламя — тлеющее знание. Старик в бурнусе не обернулся. — Ты пришёл за вкусом? — Скорее… за ясностью. — Значит, поешь со мной. Только горькое. Другого не держу...

Омар шёл по старой дороге, где ветер носил только запахи. Запах роз, кориандра, свежей пыли, мяты. Он шёл, и вдруг остановился. Потому что воздух стал густым. Как бы съедобным. Он свернул. Дом был простой. На крыше сушились цветы. У стены — мешки со специями. А на крыльце — девушка с распущенными волосами и браслетами из лаврового листа. — Ты чувствуешь? — спросила она. — Что? — Я готовлю. Только не еду. Запах. Её звали Рейха. Она не жарила. Не мешала. Только нагревала специи, смешивала сухие цветы, капала масла, сушила кожуру...

Говорили: в том доме никто не живёт. Днём окна были плотно закрыты, дверь — как застывший знак. Но каждую ночь, ровно в тот час, когда шум города утихал, и даже фонари начинали сомневаться, стоит ли светить, — одно окно теплилось красным огнём. Не пылало, не жгло — просто… было. Омар не собирался туда идти. Но его не вела воля — его вёл запах. Не аромат — густой, солёный, почти плотный вкус, что цеплялся к небу, будто в нём был смысл. Он постучал. Открылось не сразу. Мужчина в чёрной тунике смотрел на него глазами, в которых было слишком много соли и слишком мало сна...

Полдень стоял неподвижный, как старик, что задремал на лавке у стены. Воздух был горячий, будто каждый его глоток пролежал в глиняном горшке на углях. Омар шёл по тропинке, пересекающей невидимую границу между пустыней и поселением, где песок вдруг уступал место песне. Он не знал, что это был праздник. Но деревня пела. Не хором, не в ритм, — каждая женщина, каждый ребёнок, каждый ветер знал свою ноту, и всё вместе звучало, как музыка, которую ты не слышишь, а впитываешь. — Эй, странник, — окликнула его женщина в алом платке...

Он не шёл — он почти летел, как песок, сорвавшийся с бархана, и вбежал в оазис не ради воды, не ради тени — а в поисках того, что не обжигает. Юноша по имени Саид был загнанным жаром — не только солнечным, но и тем, что жил внутри. Он устал от огня, от кухни, где всё кипело, шипело, жарилось и требовало вкуса, который обязательно должен был кричать. — Всё горячее, — говорил он, сбрасывая с плеч рюкзак, — всё требует огня, требует усилия, требует шума. А я хочу тишину. На языке. В груди. В памяти...