Тайны Вечности

На следующий день, едва Степан переступил порог избы, Иван выложил ему всё — слово в слово, деталь за деталью. Он рассказал о ведьме в облике козы, о загадочном страже с синими глазами, о том, как Шарик предупредил его, как дом едва не сожгли и как монстр-спаситель унёс тела убитых нечистых в лес, словно выполняя древний ритуал. Степан молча слушал, сидя у печи и покуривая самокрутку. Его лицо было непроницаемым, но Иван видел, что старый охотник взвешивает каждое слово. — Ты не знаешь, что это за существо? — наконец спросил Иван, глядя Степану прямо в глаза...

На следующее утро Иван проснулся задолго до рассвета. Не от звонка будильника, не от шума — просто от странного внутреннего напряжения, как будто в доме кто-то дышал рядом. Он открыл глаза и увидел, как по полу в лучах тусклого утреннего света носится чёрный мохнатый комок — Шарик. Щенок уже освоился: обнюхивал каждый угол, тыкался носом в сапоги, пытался залезть под кровать, а потом с восторженным визгом выскакивал обратно, как будто победил невидимого врага. Его глаза блестели от любопытства, а ещё не до конца расправленные уши торчали в разные стороны...

Вера никогда не верила в домовых. Ни в домовых, ни в леших, ни в русалок, ни даже в тех самых «добрых духов», о которых с придыханием шептали бабушки на кухне, попивая чай из треснувших чашек. Для неё всё это было пережитком прошлого — сказками для детей, выдумками для утешения одиноких стариков или просто способом объяснить то, что не поддаётся логике. Она была рациональным, собранным человеком с высшим образованием и склонностью к анализу. Даже кошачье «шестое чувство» она объясняла инфразвуком и микровибрациями пола...

— Ваня! Очнись! Ваня! — голос Степана звучал хрипло, отчаянно, почти безнадежно. Он бил Ивана по щекам с такой силой, словно пытался вырвать его не просто из обморока, а из самой пасти смерти. Иван резко вдохнул, словно его только что вытащили из ледяной реки. Глаза распахнулись, зрачки метались, пытаясь сфокусироваться на реальности. Он сел, опираясь на локти, и огляделся. Вокруг — лес. Сумерки. Воздух пропитан запахом прелой листвы, гари и чего-то странного — металлического, почти кровавого. — А где...

— Ну, с чего начнём? — спросил Иван, стараясь говорить спокойно, хотя сердце колотилось так, будто готово было выпрыгнуть из груди. Степан не сразу ответил. Он медленно подошёл к старому деревянному столу, заваленному свитками, сушёными травами и ржавыми ключами. Порывшись в этом хаосе, он вытащил массивный медный ключ с потемневшей бородкой и направился в дальний угол избы. Там, под слоем пыли и паутины, стоял сундук — не просто ящик, а настоящий реликварий прошлого. Его бронзовые петли скрипнули, когда Степан вставил ключ и повернул его...

Иван не сразу открыл глаза. Сначала — туман. Потом — запах гари, гнили и чего-то сладковато-металлического, будто ржавчина и мёд смешались в одной чаше. Он лежал на земле лицом к небу. Над лесом всё ещё висела луна — полная, багровая, как глаз раненого зверя. И тут он увидел его. Монстр лежал в пяти шагах, свернувшись клубком, как пёс после драки. Но это был не пёс. Его шерсть обуглилась от выстрела, из груди торчали дробины, а пасть застыла в последнем оскале — с клыками, длинными, как ножи для разделки мяса...

Когда Иван открыл глаза, солнце уже стояло высоко и заливало комнату жёлтым, почти летним светом. Пылинки танцевали в лучах, как будто ничего не произошло. Ни воя за окном. Ни стука в дверь. Ни голоса Степана. Ни запаха полыни и самогона. Дом молчал. Пустой. Одинокий. — И приснится же такое… — пробормотал он, проводя ладонью по лицу. В голове гудело, во рту пересохло, а в висках стучала тупая боль. — Надо выпить кофе. Настоящего. Горячего. Из своего дома. Он встал с кровати — неуверенно, как после долгой болезни...

Пройдя на кухню, Степан жестом указал на стол — не приглашая, а приказывая. Движение было скупым, но властным, как у человека, привыкшего к тому, что его слушают без возражений. — Присаживайся, Ваня. Разговор будет долгим, — сказал он, и в его голосе прозвучала не усталость, а тяжёлая решимость. Он сам подошёл к столу, поставил бутыль с самогоном на потрёпанную клеёнку, достал два гранёных стакана — один с отбитым краем, другой чистый, словно для гостей. Налил. Жидкость была мутноватой, с янтарным отливом, пахла хвоей, мёдом и чем-то едва уловимым — может, корнем аира, а может, чем-то древним...

Деревня приближалась, как призрак из детских кошмаров — не грозный, но неотвратимый. Сначала за поворотом мелькнули первые избы, потом — столб с выцветшей надписью: «Деревня Сосновка. Население — 87 душ». Цифра показалась Ивану зловещей: не «человек», не «жителей», а именно душ. Как будто здесь все давно перестали быть просто людьми. Он всё ещё думал о голосе матери. Тот голос, прозвучавший в тишине на лесной опушке, был слишком отчётливым, чтобы быть плодом усталости. Он не шептал — он предупреждал...

Иван не спал всю ночь. Не потому, что не мог, — он просто не имел права. Сон казался предательством: как будто, закрыв глаза, он в последний раз отворачивается от отца. А ведь тот уже лежал в гробу, один, в чужой деревне, под чужим небом, без сына рядом. Мысли кружились в голове, как листья в осеннем вихре: то детские воспоминания — отец учит его завязывать узлы на рыбалке, отец чинит велосипед, отец читает перед сном «Тома Сойера» с таким выражением, что Ивану кажется, будто он сам плывёт по Миссисипи;...

Вечер медленно опускался на город, словно тяжёлое одеяло. За окном кухни гасли фонари, а в небе уже мерцали первые звёзды — холодные, отстранённые, словно знавшие что-то, чего не знал Иван. Он сидел за старым деревянным столом, сжимая в ладонях чашку с остывшим чаем. Пар давно рассеялся, но он всё ещё делал вид, что пьёт, — просто чтобы чем-то занять руки. В комнате царила тишина, нарушаемая лишь тиканьем старинных напольных часов в коридоре. Сегодня их отсчёт казался особенно громким, почти обвинительным...