Мне сложно судить о документальном кино — я встречалась с ним редко и не так хорошо знакома, как с игровым. Но все же каждая наша встреча была особенной. Одна из самых ярких — Артур Аристакисян, «Ладони». Многое стерлось из памяти за 10 лет, которые прошли с тех пор. Но переливчатую образность, даже метафоричность реальной жизни нищих бездомных людей я помню. Мало что из кинолент помнится столь же ярко, пожалуй, с той кинолентой для меня не сравнится ничто. Позже был фестиваль документального кино, где я целый день одну за другой смотрела работы разновозрастных документалистов на самые разные темы: от строительства Крымского моста и местного фольклора, до осмысления опыта евреев, переживших концлагерь. Каждый фильм — новый мир, но не воссозданный автором, а как бы подмеченный им. История, которую документалист доносит до зрителя, не правдоподобна, потому что она правдива. И это доказывает — мир разный, люди неповторимы, а события складываются так, как мы их воспринимаем. Но почему же тогда документальное кино, которое не требует специальных навыков актерской игры, строительства дорогостоящих декораций, пышных костюмов и прочего, не так востребовано, как игровое? Среди множества возможных объяснений больше всего мне нравится опираться на особенность восприятия зрителем документальных кадров. И тут возникает вопрос, почему в художественных фильмах зрители могут спокойно воспринимать реки крови, убийства и пытки, а в документальном малейшая записанная на слабое оборудование жестокость вызывает столь острую реакцию, почти физическую боль? Я сомневаюсь, что это так, однако когда смотришь документальное кино, всякий раз поражаешься наполненности кадра, даже если на нем просто листок на ветке или спешащая по делам толпа. Документальное кино — запечатленное время, вырванное из общего потока, сгущенное до киноленты. Встречаясь с ним, ты присваиваешь себе реальный опыт, увиденный автором.Вечерняя Москва