– Николай Максимович, очень интересен период вашей работы в Париже в начале 2000-х; расскажите, пожалуйста, были ли у вас до этой первой большой поездки какие-то встречи с французскими танцовщиками? И еще, если можно, о травме и о том периоде в целом: как вы восстанавливались?
– Да, мы встречались на разных гала-концертах. Я уже был знаком с Мануэлем Легри. Николя Ле Риш у нас танцевал «Спартака», «Раймонду», «Баядерку». Я моложе него, и в то время еще танцевал в кордебалете. Я много раз видел Элизабет Платель, она танцевала у нас «Баядерку» и «Раймонду».
Нельзя сказать, чтобы мы были знакомы, но кому-то я подносил на сцене саблю, кому-то давал шарфик. Личного знакомства у меня ни с кем не было, никакой дружбы ни с кем у меня не завязалось. Поэтому когда я вошел в стены Опера, все было для меня ново, все люди были для меня новыми. Кроме Пьера Лакотта, с которым мне довелось работать до этого в Большом театре, когда он ставил у нас «Дочь Фараона». Я был знаком также с Роланом Пети, который поставил «Пиковую даму». Я был знаком с Брижит Лефевр, которая приезжала на спектакли «Пиковой Дамы» и которая подписывала со мной контракт. Я знал также Юга Галя. Он был тогда директором Опера.
Поэтому когда я вошел в стены Опера, было два человека, которых я знал, но не могу сказать, что я с ними дружил: это были Юг Галь и Бриджит Лефевр. То есть у меня был не самый плохой старт. В ту поездку я танцевал «Баядерку».
Следующая поездка состоялась два года спустя, в 2003 году. Я приехал учить балет Ролана Пети «Клавиго». Когда Брижит Лефевр спросила у меня, что бы я хотел станцевать, я ответил ей, что хотел бы станцевать что-то новое. Мне не хотелось переучивать какую-то уже существующую редакцию классического балета.
Я попросил что-нибудь новое, оригинальное. В этом году шел «Клавиго». Мне этот балет очень нравился. И я спросил, можно ли мне его станцевать. Я видел этот балет на кассете в исполнении Ле Риша. Он его гениально танцевал. Мне очень хотелось попробовать станцевать эту партию. Бриджит Лефевр согласилась, и я в течение месяца с артистами парижской Опера приготовил этот спектакль. Весь от начала до конца.
Для меня сшили совершенно фантастические костюмы. Я готовил спектакль с парижским педагогом. Но, к сожалению, в предгенеральный прогон я поскользнулся и упал. Оказалось, что у меня к тому времени уже была повреждена крестовидная связка, как это потом выяснилось. Когда я упал, я порвал ее окончательно.
Я никогда не имел никаких травм и до тех пор я не знал, что значит слово «болит». У меня оказалась одна из самых сложных травм для артиста балета, потому что крестообразная связка очень важна для этой профессии, кроме того я еще порвал все вокруг. Сложность и серьезность своей травмы я не понимал. Я порывался идти на сцену и танцевать. Но Бриджит Лефевр отвела меня в сторону и сказала: «Вот теперь я хочу поговорить с тобой как мать, а не как директор, я тебя очень прошу, давай сделаем снимок. Если окажется, что ничего страшного, просто тебе нужно передохнуть, я смогу передвинуть твои спектакли в конец блока, я тебе обещаю. Ничего страшного. Ты ничего не потеряешь». Она договорилась с какой-то клиникой, чтобы мне сразу сделали снимок ИРМ, который нужно обычно ждать около месяца. Я поехал сделать снимок. К сожалению, снимок был неутешительный. Мне пришлось от всего отказаться.
На самом деле весь этот год был у меня расписан по дням. У меня было очень много предложений, планов и проектов. Но вместо того чтобы танцевать, началась другая страничка моей жизни.
Мне сделали операцию. У меня оказался стафилококк. Сделали еще девять операций, чтобы избавиться от стафилококка. Плюс месяц антибиотиков. Потом был реабилитационный месяц в Биаррице. Потом в Москве и снова в Биаррице.
С одной стороны, это все было печально, грустно, больно и неприятно. С другой стороны, это был один из самых чудесных моментов в моей жизни, потому что, как говорят русские, «не было бы счастья, да несчастье помогло». Есть такой романс Алябьева на слова французского поэта Беранже: «При счастье все дружатся с нами, при горе нет тех друзей». И это было время, когда можно было явно понять, кто друг, а кто не друг. Это было интересно, стало понятно, как ко мне относятся люди. Кто помогал, кто не помогал. Кто верил в то, что я выйду на сцену, кто не верил. Но тихо-тихо, на сцену я вышел. Я считаю, что совершенно фантастически себя вели все мои коллеги в парижской Опера, все руководство, вся администрация. Я безумно благодарен всем этим людям.
Все эти люди стали для меня родными. Юг Галь и Брижит Лефевр, они подложили мне везде, где только можно было, такую мягкую подстилку, какую только могли. Это было безумно приятно. Они задали такой тон по отношению ко мне, что Большой театр тоже повёл себя очень красиво, он оплатил все мои реабилитации в Биаррице. Я жил там как принц.
Был еще один приятный момент: когда я еще не танцевал и ходил, хромая, я встретил в Кремле, на приеме, Гергиева. Он сразу поинтересовался, как я себя чувствую. Потом сказал: «Коленька, как только вы выйдете на сцену, помните, что все наши обязательства в силе, сразу сообщите, и мы вам дадим спектакль». В дальнейшем действительно так и произошло. Как только я начал танцевать, я сообщил, и мне тут же дали спектакль.
После травмы я подготовил там сразу два абсолютно новых спектакля, о которых я мечтал всю жизнь. Это был «Манон» Кеннета Макмиллана и спектакль «In the Middle» Уильяма Форсайта.
За время моей болезни я прочитал огромное количество книг, посмотрел много городов во Франции. Я объездил весь côte basque. Посетил много музеев и т.д. Это был очень хороший период, это был познавательный период. Если бы я продолжал выступать, то я никогда бы столько не посмотрел.
