Никита-то поздно сообразил, что сболтнул лишнего. Разинул варежку и уставился на Катьку, как на чудо диковинное, наспех примеряя в мигом закипевшей черепушке, как исправить, замазать оплошность, но её суровое выражение ничего хорошего не предвещало. Катька ломала-ломала-ломала всё выстроенное месяцами, и он негромко застонал от разочарования. — Катя, — отчётливо произнёс он, приближаясь к девушке, но та отскочила, как ошпаренная кошка. — Не смей меня трогать! Бац — и Тома зажмурилась от ослепительно яркого света, больно резанувшего после Тьмы, а дальше всё превратилось в балаган. Мама выронила серебряную рамку и стекло на фотографии разлетелось в мелкую пыль, но женщина даже не заметила этого. Она крепко обхватила дочь и что-то говорила, трогая за плечи и макушку, прижимая к себе и снова отстраняясь, чтобы убедиться, что это она — Тома. Живая. Здесь и сейчас. Разобрать мамины слова у Томы не получалось, но она всё равно радостно кивала и плакала, неотрывно глядя на абсолютно счастливую