Ничего не предвещало беды, ну кроме палеолитных бабок, полирующих свои пятые точки на лавочке у подъезда, что окатили меня порцией социального осуждения. Ни за что. Просто так. Сегодня не было настроения стропаться с ними, ибо весеннее солнце радовало глаз. Знаете, когда птички поют ещё и в душе.
Я упал на лавочку на детской площадке и закурил. Так, стоп! Что за осуждения? Поясню. Здесь ребятишек не было уже лет двадцать, ибо торчащая из ржавых каруселей арматура привлекала бы меня в бурной молодости. Современные детишки с их новыми площадками зажрались настолько, что им уже и сие неинтересно. Они просто втыкают в мобилы, когда вокруг игровой рай. Ох, уж это поколение альфа. Что будет, когда они вырастут? Надеюсь, я не доживу до сего момента.
Сижу, никого не трогаю, гоняю безмятежные мысли, а тут объявляется предо мной обморок. Честное слово, приведение. Длинный, как палка. Бледный. С кругами под глазами.
—Здравствуйте, а вы — Виталий Штольман?
— Нет.
— Ну вы же...
— Чего я же?
— Штольман.
— А чего тебе от него надо? Опять денег задолжал кому? Если да, то я его сто лет не видел, мигрировал, наверно, в Сенегал.
— Какие деньги? Я — ваш фанат.
— Я курю сижу. Не думаю, что это повод для восхищения.
— Ну признайтесь, вы же — Виталий Александрович?
— Ты, как налоговая ей богу.
— Подпишите книгу, пожалуйста, — обморок протянул мое творение, чем растопил сердце.
— Ладно, давай.
— Я так и знал, что это вы.
— Ручка есть?
— Блин, нет.
— Пришел за автографом без ручки, ну ты даёшь.
— Я до магазина сейчас сбегаю.
— Да, погоди ты. Зоя Львовна, — заорал я в адрес палеолита на лавке, — у вас ручки не найдется?
В ответ тишина.
— Видал, какой социум? Делают вид, что не слышат. Шурши к ним, у них сто процентов есть ручка, они сканвордами борются с деменцией.
— Это я мигом.
— Будь ласковее.
— Как уж получится...
Бабки посла не оценили, окрестив его прохиндеем, проходимцем и ещё кем-то. Не все расслышал. Вернулся он в настроенных чувствах.
— Может до магазина сходим? — вздыхая, выдал расстроенный паренёк.
— Зачем?
— За ручкой.
— Не охота.
— Ну, я сгоняю, вы подождёте?
— Ты барышня писанная, чтоб я тебя ждал? Вот если б ты пивка вцепил, другое дело. Знаешь, как душа требует чего-то холодненького и пенного?
— Я понял, я мигом.
— И рыбки ещё какой-нибудь, — крикнул я ему вслед.
Закурил ещё. Как же удивительна всё-таки жизнь. Минут через десять объявился обморок с ручкой и двумя полторашками разливного.
— А рыбку чего не взял? — взявшись за ручку, возмутился я.
— А надо было?
— Я ж говорил.
— Простите, не услышал.
— Не услышал он.
Роспись дешёвой шариковой ручки предала форзацу книги авторского изящества под звуки шипения открывающейся бутылки и горгулий с лавочки.
Зоя Львовна не выдержала наглости распития на детской площадке, даже учитывая ее забвение, пошла в атаку. От скандальных эпитетов пиво встало в горле, отчего пришлось совершить тактическое отступление в район гаражного кооператива.
— Виталий, я восхищен вашим творчеством, — начал издалека добытчик.
— Так, давай-ка "на ты", я ж не барин какой.
— Хорошо.
— Ну и...
— А можно я стану твоим учеником?
— Чего-о-о-о? — смех было не удержать минут десять, аж до слез.
— Меня Сеней звать, если что. И я серьезно хочу стать мастером социальной прозы.
— Меня, ты сейчас серьезно? Ну, вот прям серьезно? Социальной прозы?
— Ну да, — без доли сомнения рапортовал Сеня.
— И ты пришел ко мне? К никому не известному писаке?
— Ну да.
— Чтоб учиться?
— Ну да.
— Умеет удивлять жизнь. Ты посмотри на меня, какой из меня учитель?
— Мне нравится, что ты делаешь. Мастерство налицо.
— Какое мастерство?
— О, Виталя, — нарисовался Аркадьич, местный водила, живущий полной жизнью в яме под своим корытом и злоупотребляющий продуктами винодельческого хобби из фруктов, дарованных землей где-то под Луховицами, — здорово! Похмеляемся?
— А то!
— Ардкадьич! — тот протянул руку моему компаньону.
— А вы правда тот самый Аркадьич? — восхитился паренёк.
— Чего?
— Из рассказов и повестей великого Штольмана.
— Виталя, это кто вообще?
— Преданные поклонники моего творчества.
— А-а-а-а, да-да. Тот самый. А что?
— Никогда бы не подумал, что вы действительно существуете.
— Как видишь.
— А винишко ваше Луховицкое тоже существует?
— Хочешь попробовать?
— Конечно, это же легендарно.
— Аркадьич, не обращай внимания, у человека дофаминовый перебор.
— 200 рублей за литр.
— Согласен.
— Аркадьич, ты что обалдел? Я не буду платить за твою экспериментальную жижу.
— Это твоя писанина — экспериментальная жижа, — разнервничался мужичок.
— У меня есть тысяча! — прекратил спор Сеня.
— Ты мне уже нравишься, пацан! — резко раздобрел хозяин винодельни, — Пойдем, покажу тебе врата в Нарнию.
— Э-э-э-э, я с вами! — негодование поперло из меня.
— Кто не платит, тот не пьет.
— Я вообще-то его наставник, понял?
— Чего-о-о-о?
— Сеня, подтверди!
— Ты правда научишь меня?
— Ну ты ж напоишь меня?
— Безусловно.
— Слыхал, Ардкадьич?
— Ладно, пошли.
Красная облезлая дверь со скрипом отворилась и открыла путь жаждущих к запасам адепта Диониса. И полилось масло по ржавым трубам человеческих страданий. Аркадьич ныл за пробитую прокладку под головкой блока цилиндров, Виталя традиционно о непризнании его гения, а Сенька о том, что его не берет вино.
— Ветер веет с юга, — заорал я, поняв, что пришло время матерных творений Есенина.
— Начало-о-о-о-ось, — завыл Аркадьич, — ну не надо!
— Ты что-то имеешь против серебряного века?
— Ничего не имею, но ты только один стих постоянно цитируешь, он у меня уже в печенках сидит.
— Что помню, то и цитирую!
— Давай что-то новенькое!
— Сеня, наливай. Ты-то надеюсь, понимаешь меня.
Паренёк задорно закивал гривой и молниеносно наполнил стаканы из трёхлитровой банки.
— Задание первое. Сначала ты пишешь просто, а затем начинаешь усложнять. Зачем? Любовь к внутренним страданиям? Своим? Героев? Читателей? Всех сразу?
— Мне ответить надо?
— Ну да. Ты ж хотел познаний. Вот отвечай.
— Я не знаю.
— Подумай на досуге, потом расскажешь, чего надумал.
— Достоевщина?
— Возможно. Подумай ещё.
— Почему по-пьяни у всех открывается полет мысли? — Аркадьич озвучил тревожащий себя вопрос.
— А это, Сеня, задание номер два. Смотри, какой у тебя мастер-класс.
— А почему только вопросы? Где теория?
— Мое дело — направить тебя, ответы ты должен найти сам, — взгляд мой переключился на висевшее на стене ружье. — Аркадьич, а давно тут ружье висит?
— Всегда.
— Ого, вот смотрю я на ружье, оно висит на стене, Чехов сказал бы, что выстрелит в этом году. Сомневаюсь, ибо патроны Аркадьич пропил ещё в прошлом.
— Ничего я не пропил.
— Пропил-пропил, — я подскочил, сорвав ружье со стены, проверил дуло.
— Виталя, повесь, где висело, от греха подальше.
— Ничего. Точно не выстрелит. Но голову кому-нибудь разобьет. Приклад хороший. Крепкий. Сеня, задание третье, это по-чеховски?
— Не думаю.
— А вот зря, ещё как по-чеховски.
— Сеня, ты что-то пишешь вообще?
— Пытаюсь, выходит плохо.
— Материшься?
— Да не особо.
— А вот тут не стоит мелочиться, ибо мат — часть русского языка. Ты плохой литератор, если боишься острого словца.
— Я не боюсь.
— Ну вот.
— Давайте о чем-то житейском поболтаем, — негодовал Аркадьич.
— Обыденность убивает вкус к жизни.
— Бедность убивает вкус к жизни.
— Чёртовы гедонисты, как вы у меня в печенках сидите.
— Ну вот ты такой весь умник и дальше что?
— Видишь, Сеня, поговорить не с кем по душам, вернее нет людей, с которыми можно б было поговорить по душам.
— Ах, ты ж сволочь! — Аркадьич бросил в меня пустой банкой, благо промазал, стекло при ударе о стену разлетелось вдребезги.
— По душам, значит, со мной не поговорить? Валите отсюда, пока я за кардан не взялся.
Есть битвы, о которых никто не расскажет по телевизору. О подвиге этих людей не узнает никто. Они сделали все, что могли и победили. Гаражное быдло было повержено творцом и его падаваном, правда, пришлось покинуть райский уголок. Заходящее весеннее солнце приятно било по глазам и намекало на продолжение праздника души.
— Сеня, есть деньги?
— Есть, а что?
— Может продолжим урок под коньячные ветры?
— Ты же писал, что стал меньше пить.
— Иногда стоит разрушать границы, чтоб обрести что-то новое.
— Мне кажется, что ты меня разводишь.
— Знания стоят денег.
— Ты пока только вопросы задаешь…
— Не все люди отличаются нравственностью.
— Коньяк будет или нет?
— Да, будет-будет.
Нотками Дербента заиграла жизнь на детской площадке. Судьи с лавки переместили свои телеса к телевизору для просмотра слезливых сериалов, потому осуждение по поводу нравственной порчи места исчезло. Стало приятнее даже дышать. Полная луна пробивалась меж перистых облаков. Это было настолько красиво, что я почувствовал ее магию. Хотелось завыть...
— Жизнь, Сеня, научила людей быть скрытными. Излишняя откровенность частенько может выйти боком. В мире всеобщих тайн не любили болтливых, они выделялись и казались, нет, не смельчаками, что готовы к любым ударам судьбы, а балаболами, метающими бисер пред обществом, пытаясь выдать себя за того, кем не является, то есть угроза человечеству в нарушении стабильности.
— Это сейчас глубоко было.
— Разливай, философ.
Я закурил.
— Ты не куришь?
— Нет.
— Вот и правильно. Все это от лукавого, — я задумался и добавил, — Вот тебе ещё одно откровение из жизни писаки: я оживаю лишь на час, когда пишу. Жизнь обретает цвет, все остальное время она сера.
— Ты, получается, мертв?
— Мертвее некуда, мой друг. Лови момент. Гонимый идеей творец способен на многое.
— Я знаю, чувствовал однажды.
— Искать вход в портал — важное дело каждого писаки.
— И получается?
— Ты ждёшь лета, ждёшь, а вокруг полярный круг. Надежда на цветы лишь глупость, застрявшая в больной фантазии, но ты всё ещё ждёшь, надеешься... Люди, не покидающие дивана, ждут, когда же сбудутся их мечты.
— Ну вот я встал, я здесь.
— И значит ты уже лучше масс, но помни, что, когда занавес опускается, зрители восторженно расходятся, обсуждая сюжет и игру актеров. Последние же спешат в душ, чтобы снять осточертевшие портки, и надеются попасть в метро до закрытия.
— Как у Золушки после двенадцати?
— Вижу потенциал в тебе! Наливай давай, чего сидишь?
— Я что-то уже посинел.
— А тебе потом куда?
— В Раменское.
— На собаке?
— На собаке.
— До станции проводить?
— Да я сам.
— По этой и на ход ноги?
— По полстакана получится.
— Так шире шаг, чтоб был.
— Упаду.
— Не упадешь.
Творцы опустошили тару, наполнили и снова опустошили.
— Спасибо тебе, Виталь.
— Доброту забывают лишь твapи.
— Чего?
— Как много их вокруг, будь внимательнее.
— Я как-нибудь ещё заеду?
— Заезжай.
Сенька синей походкой отправился во тьму. Я закурил.
— Это ж надо? Ко мне уже как к мудрецу за знаниями ходят. Дожили, Виталий Александрович. Ты широко известен в слишком узких кругах. Что за бред величия? Нужно разрушить все созданное мной, ибо оно не имеет право на жизнь.