–Катя, собирайся, в церкву надо!
Маленькая Катя недоуменно посмотрела на бабушку.
— Так поздно уже. Ночь почти, бабуль? Холодно очень…
— Да ты что, Катерина?! Ночь-то на Рождество! Как же не пойти-то? — бабушка суетилась, откапывая в шифоньере старые, заношенные вещи.
— Так мы сегодня в самом храме будем? — Катюша посмотрела на бабушку с надеждой. — Там так красиво, свечи горят, а поют как!..
— Да ты что?! — снова вскинулась Василиса Мироновна, прозванная среди церковных попрошаек просто Мироновной. — Как раз сегодня самый сбор будет! Народ щедрее на праздник! Тебе на компьютер денег насобираем! Чуть осталось-то!..
— Бабушка, — взмолилась Катя, — баба Вася, у нас ведь всё уже есть, ты же говорила, что надо на поесть, а у нас теперь и мебель, и окна вон новые поставили и дверь железную, и телевизор для твоих сериалов вон какой большой! Холодно там стоять, плохо, пойдём прямо в храм?
— Катюша, ну что ты? Я ведь всё для тебя, родная! Мне-то ничего уже не надо, помру — всё тебе и останется. Вырастешь, будешь невеста и всё у тебя будет. Квартира обставленная… Потом ещё мне спасибо скажешь, вот тогда на помин моей души свечку в храме и поставишь. Давай-ка одевайся… Да не, шубку новую не бери, пуховичок тот рваный, в котором всегда ходишь… Лицо-то тебе сегодня марать не буду, праздник всё-таки, но ты там стой — грусти — как всегда! Поняла?
— Поняла, — вздохнула Катя, — мне в этом пуховике зябко очень, а шапка эта колется…
— Ну, потерпи-потерпи, пока подают, надо брать…
— Надо обязательно за маму с папой помолиться и молебен заказать!
— Да о чём ты, милая, обязательно закажем!
Когда-то, после того как родители Кати разбились в автокатастрофе, Мироновна отбила шестилетнюю Катю у государственных опекунов, у всяких там комиссий и омбудсменов, а вот пенсии-то её едва хватало на то, чтоб платить за квартиру да чуть-чуть на еду оставалось. И соседка Варвара Григорьевна, ныне покойная, посоветовала: идите к Крестовоздвиженской церкви — близко, и подают там хорошо. К отцу Тихону много людей ходит и много сердобольных, милостивых.
Мироновна, что всю жизнь привыкла работать и ни у кого ничего не просить, сначала вскипела, накричала на соседку, но потом нужда заставила. В первый же день в Катину кружку насыпалось не только мелочи, но и разных купюр столько, что хватило и в гастроном сходить, и даже купить внучке новый свитерок и ботинки на меху. Об одном предупредила Варвара Григорьевна: бойтесь социальных служб, увидят Катю — могут забрать! Потому Мироновна сначала ходила не часто, но постепенно одна денежка тянула за собой другую, и они стали ходить к храму как на работу. Катя никому не врала, если её спрашивали: «нет, никто не обижает», «нет у нас не всё плохо, просто бабушкиной пенсии нам не хватает чуть-чуть»… И бабушкина пенсия вырастала в один вечер так, что от насущного Мироновна перешла к обновлению «основных средств обеспечения», как она говорила. Сначала холодильник, затем новый телевизор, поменяла сантехнику, заказала ремонт, новую дверь, да и на пластиковые окна удалось насобирать, а понемногу ещё откладывала Кате на будущее. Миловидной Катюше подавали щедро, хоть и делала из неё Василиса Мироновна оборвашку-замарашку.
— Помру, — часто напоминала она Кате, — завещание вон там лежит, в банке денежка для тебя копится, всё тебе!..
— Бабушка, ты же всё время говоришь, что Бог нас не оставит, и меня, значит, не оставит, зачем нам ещё что-то? Я уроки делать не успеваю, — нюнилась всякий раз третьеклассница Катя.
— На Бога надейся, а сам не плошай, — отвечала поговоркой бабушка. — Я войну пережила! А тогда, знаешь, как голодно было?!
— Ты рассказывала…
— Вот! Запас, он никому никакое место не жмёт, а деньги-то вон уж сколько раз в простые бумажки превращались! Надо вот ещё золота подкупить, — уже сама себя озадачивала Мироновна…
— Баб Вась, а если меня мои одноклассники там увидят, или учительница наша?
Мироновна на минуту поджимала губы, она тоже этого очень боялась, но потом внутренний бухгалтер брал верх:
— Да я тебя так малюю да в таком старье, кто хоть тебя узнает? А ежели увидишь кого, ты сразу отвертайся, а то и уйди ненадолго, учила же я тебя? То-то!.. Ничего, Бог не выдаст, свинья не съест!
— А что, свинья нас съесть может?
— Свиней нынче, внучка, много! А говорят так, потому как человеку сподручнее на хорошее надеяться…
И обе надеялись на лучшее: Катя на то, что они перестанут побираться, а Василиса Мироновна рассчитывала ещё пожить, поднять Катю, да обустроить ей жизнь, чтоб не пришлось сироте без неё на паперти стоять или — хуже того — прозябать в детдоме, потому хоть и не в храме, а за притвором, Мироновна истово молилась и просила Бога об одном: чтоб продлил её дни. И покуда милостивый Господь продлевал, даже хронические болезни отступили. И социальные работники да школьные комиссии, бывая с проверками у них дома, оставались довольны. А то ведь и в холодильник носы свои совали — мол, чем дитя кормите? «Чем Бог подаст», — сурово отвечала Мироновна, но на рожон тоже не лезла. А от предлагаемой дополнительной помощи не отказывалась.
Мироновна и сама порой не выдерживала… Часто у храма собирались местные алкоголики, что имели соответствующий вид, длинно и густо сквернословили, не обращая внимания на замечания верующих, хотя порой истово крестились и умели принимать жалкий просящий вид, отчего и им перепадало на опохмелку. Но когда этой публики становилось много, Мироновна хватала Катюшу за руку и, обещая алкашам кару небесную, торопливо вела внучку домой.
— Непорядок на рабочем месте, — комментировала она.
Часто к ограде храма, где обычно толпились попрошайки, настоящие и ненастоящие нищие, привозили инвалидную коляску, в которой с отсутствующим взглядом сидел парализованный после травмы четырнадцатилетний Паша. Он никогда ни с кем не разговаривал, а его мать — Валентина Петровна — общалась чаще с алкоголиками, чем с теми, кто имел здесь «благословлённое» рабочее место. Зато она ретиво гоняла новичков с табличками типа «Не хватает на операцию», «Умирает дочь, нужны деньги на лекарства» и т. п. Она подходила к носителям таких картонок, расписанных маркером неровными печатными буквами, и сурово требовала:
— Заключение врача покажи!
Если подобная бумага у претендента на народные деньги имелась, изучала её подробно, а потом выносила справедливый вердикт: «фальшивка», «диагноз тебе проктолог выставлял?», «ты бы ещё печати жилконторы поставила»… По всему было видно, что она либо врач, либо имеет отношение к медицине. Но сама она об этом ни с кем не говорила. Иногда у «табличечников» появлялись защитники, подходили и сквозь зубы рекомендовали Валентине Петровне заткнуться, на что она так же тихо и сквозь зубы отвечала нечто такое, отчего крепкие ребята оглядывались по сторонам, а потом предпочитали ретироваться.
В эту рождественскую ночь Валентина Петровна тоже привезла Пашу к Крестовоздвиженской. Правда, в отличие от Мироновны, закатила коляску сначала в храм, поставила свечи, хоть немного постояла на службе… Паша смотрел на всё происходящее безучастно. Как всегда. Единственная, с кем он мог обменяться парой фраз, кому мог улыбнуться, была Катя. Когда-то он спросил у неё: «Чем ты болеешь?». «Я не болею, просто у бабушки пенсия маленькая, — пояснила Катя и, в свою очередь, задала вопрос: А с тобой что?». Паша рассказал грустную историю о том, как они с ребятами пошли летом в порт и кто-то предложил нырять с пирса, хотя купаться там было запрещено. Но ребятам где запрещено, там, наоборот, больше всего надо. Решили прыгать в воду с пирса. Кто не прыгнет, тот, разумеется, трус. Паша считал подобные затеи опасными и безумными глупостями, но как можно отказаться, да ещё быть против, когда все друг друга подначивают. Паша был среди ребят самым младшим, но почему-то в этот раз все стали указывать на него, мол, он должен прыгнуть первым. Паша разделся и прыгнул солдатиком. В полёте его развернуло, и он ударился о воду спиной, что вызвало весёлый смех товарищей, но под водой его ждала обломанная свая, всплыть он ещё смог, а потом потерял сознание. Оказалось, повредил позвоночник так, что не может двигаться. Валентина Петровна продала всё, что у неё было, и свозила его на операцию в Германию.
Операцию сделали. Теперь Павел мог двигать руками, крутить головой, но ноги оставались недвижными. Хотя немцы твердили, что не всё ещё потеряно…
— А сюда меня мама привозит, чтобы Бог видел, как я страдаю…
— Она думает, Он не видит? А деньги тогда зачем?
— Деньги она отдаёт на лечение больным детям. Нам ничего не надо.
С этого момента Катя стала очень уважать Валентину Петровну. Только не могла понять, у неё претензии к Богу или надежда, а спросить почему-то боялась.
Иногда Паша вдруг говорил о непонятном для Кати. Например:
— Россию все предали…
— Кто? — удивлённо пугалась Катя.
— Все, даже те, кто думает, что её защищает.
— Что ты такое говоришь?!
— Мне делать нечего, читаю много. Вот Достоевский, к примеру, он всё это предсказал… Да многие…
— И чего теперь?
— Ничего. Господь долготерпит… Но нигде не сказано, что вечно.
— Паш, но ведь Бог всех любит!
Павел отворачивался, отмахивался, мол, мала ещё, не понимаешь. Да Катя на таких разговорах и не настаивала, сама чувствовала, что не по ней они. И понимала, откуда они у Паши, когда видела, как Валентина Петровна прогоняла молодых симулянтов от храма:
— Ты, псевдострадалец, сходи сначала в армию, на заводе поработай, поля распахай. Что — здоровье на дискотеке и от героина потерял? На пивасик не хватает? Из-за таких, как ты, русские скоро вымрут. Мало того, что вы только о своей заднице думаете, так вы ещё и дремучие, тупые!
И говорила им ещё что-то такое, что симулянты, даже самые наглые предпочитали ретироваться. Но никогда не трогала детей, с кем бы они ни приходили.
Других ребят тоже сюда приводили. Чаще — их родители-алкоголики. Так им было проще и быстрее собрать деньги. Детям подавали даже в самые «неурожайные» дни, как говорила баба Вася.
В эту ночь первым заговорил Паша. Он озабоченно посмотрел, как Катя жмётся к церковной ограде и ёжится.
— Ты чего, Катюх? — спросил он.
— Что-то мне сегодня холодно, я на корточки присяду… — Катя присела, поставив перед собой заветную кружку.
Торопившиеся в храм прихожане и «прохожане» щедро сыпали и Паше и Кате мелочь и небольшие купюры. А несколько хорошо одетых мужчин, даже расщедрились: один на пятьсот рублей, а другой дал им по тысяче.
— Спаси Господи, — пролетепетала Катя. — С Рождеством!
Павел молчал. Он тревожно посмотрел в сторону Василисы Мироновны, которая увлечённо разговаривала о чём-то с другими постояльцами-попрошайками. Мама его снова ушла в храм — забыла заказать сорокоуст по умершему мужу, отцу Паши.
— Так ты в пост заказывала, — напомнил Паша.
— Лишним не будет. Может, он там тебя вымолит…
Павел только безнадёжно вздохнул в ответ. А когда она ушла, сказал Кате:
— Вообще, она у меня сильная…
Катя с тоской смотрела на прохожих, на бабушку, которой хотела сказать, что сильно замёрзла, хотела сходить в церковь погреться, но без её разрешения не решалась. А та продолжала обсуждать последние события в стране с другими старушками. Захотелось спать… Очень сильно. А в храме уже кончилось Навечерие Рождества…
Где там звёздочка Вифлеемская? Показалась уже? Небо чистое, морозно, а звёзд почему-то мало… Словно дымкой их закрывает. Да и видно только вдоль улицы. Уж больше двух тысяч лет, как Иисус родился. Такое доброе слово принёс людям, таких чудес подарил…
А люди? Неужели так сложно быть добрыми и любить друг друга? Недавно Катя прочитала «Рождественскую песнь» Чарльза Диккенса, и хоть Эбинейзер Скрудж был мрачным скрягой, ей всё равно было его жалко с самого начала. Жалко, потому что он не знал любви и был одинок, а всё из-за денег и жадности.
«Вот и мы просим «хлеб наш насущный», а ведь баба Вася просит уже больше, чем насущный…», — думала Катя. Если б можно было просить, вымолить другое… Но такая сила молитв только у святых, наверное… Катя печально посмотрела на Павла. Вспомнилась прочитанная сказка Валентина Катаева «Цветик-семицветик», и очень ей хотелось такой лепесток. Уж она-то из Сибири не помчалась бы на северный полюс! Зачем? А вот Паше… Паше она бы помогла… «Лети, лети, лепесток через запад на восток, через север, через юг, возвращайся, сделав круг. Лишь коснёшься ты земли, быть по-моему вели…» Как всё просто в сказках. И Христос, если бы прошёл мимо, Он бы только дотронулся до Павла или по голове бы погладил, и Павел смог бы ходить, бегать, прыгать…
Люди шли мимо. В кружке звенела мелочь, а Катя даже забыла постоянный бабушкин наказ бумажные денежки сразу убирать в карман. Её знобило, и она уже не заметила, как сами собой закрылись глаза. Проснулась она оттого, что кто-то её позвал…
— Холодно тебе?
Катя посмотрела наверх и увидела стройного высокого мужчину в долгополом пальто с непокрытой головой. Длинные, чуть вьющиеся волосы опускались на плечи. Добрые и мудрые глаза, узкий нос, короткая негустая борода… «Ах!», — вскрикнула Катя про себя, так он походил на Него! Дома у них стояла икона «Моление о чаше», и мужчина был точь-в-точь, как Спаситель на той иконе.
— Вы так похожи… — тихо выговорила Катя.
Незнакомец улыбнулся:
— Хочешь пойти со мной?
— Куда?
— Там светло и никогда не бывает холодно… Там не надо ни у кого ничего просить.
— В рай? — догадалась Катя. — Посмотреть? Хочу…
Она осмотрелась по сторонам. Павел дремал в своей коляске. Бабушка продолжала разговаривать, оживлённо жестикулируя. Где-то в храме открыли Царские врата.
Катя было протянула незнакомцу руку, но потом смутилась своей дырявой варежки, сняла её и лишь потом вложила свою в его ладонь. Удивительно, но рядом с ним было тепло. Точнее, было вообще тепло и отчего-то легко-легко… Бабушка часто говорила Кате, что с посторонними никуда ходить нельзя, а лучше и не разговаривать, но сейчас Катюша буквально чувствовала исходящее от незнакомца добро и точно знала: с ним можно. И он был так похож…
Они вошли в ворота, но почему-то идя к распахнутым дверям церкви, откуда пахло воском и ладаном, они одновременно поднимались по невидимой лестнице в небо. И вот теперь уже Катя видела звёзды вверху и огни города внизу. Удивительно, но ей ничуточки не было страшно.
— Господи, а Ты сам за мной пришёл? — спросила вдруг Катя. — Надо ещё Пашу, Пашу надо взять. Он хороший. Я сама буду его коляску толкать…
Незнакомец присел на корточки, чтобы быть глазами с нею вровень, а потом взял Катины ладони в Свои и дохнул на них. Так делают родители, чтобы согреть озябшие руки детей, но Кате не было холодно.
— Всё будет хорошо…
— Я знаю, ведь сегодня Рождество, — улыбнулась в ответ Катя. — А у меня, — она смутилась, опустила глаза, — даже подарка вот нет…
— Мама! — услышала она где-то далеко голос Паши, и оба они оглянулись назад и вниз. — Мама! Быстрее, к Кате!..
Валентина Петровна только вышла из храма, подошла к Кате, которая так и сидела на корточках, привалившись к ограде.
— Мироновна! Мироновна! Что ж ты — старая брехунья?! Что ж ты!.. У тебя Катюша!.. Она ж замёрзла!
Василиса Мироновна уже бежала к ним:
— Господи! Прости меня, старую дуру, прости! Да никогда больше!.. — кричала она, а Валентина Петровна несла Катю на руках в храм. И Паша сам крутил колёса инвалидного кресла, едва за ней поспевая.
Прихожане расступились, и отец Тихон, что уже вышел со священной чашей — потиром («Со страхом Божиим и с верою приступите») и другие иереи, все подошли к Валентине Петровне. Кто-то из них читал молитвы, кто-то начал тереть Кате щёки и уши, а отец Тихон властно сказал:
— Отступите! — и, встав на колени, влил в сомкнутые губы Кати Крови Христовой из лжицы.
А Катя смотрела в добрые и глубокие глаза Спасителя. Вот они… Совсем рядом.
— Глаза открыла! — воскликнул кто-то.
— Слава Богу! — выдохнул отец Тихон и поднялся на ноги.
— А с руками у неё что? Отморозила? Аж светятся? Может, «скорую»?
Валентина Петровна взяла Катины руки в свои…
— Нет, просто светятся… Странно… Катя, ты меня слышишь? Как ты всех нас напугала! Ты как?
— Хорошо, — прошептала Катя. — Ко мне Христос приходил, вы разве не видели?
— Что ты такое говоришь, девочка моя?.. Ты же без сознания была.
— Он правда приходил… Даже руки мне грел… — шептала Катя.
— Хорошо, хорошо…
— Катюшенька, ты прости меня, старую… — причитала Василиса Мироновна. — Господи, прости меня… Скупердяйство моё…
А за спинами у них внимательно смотрел на Катю с иконы Спаситель. Будто и не уходил никуда.
— Я хотела Пашу с собой взять.
— Паша-то какой молодец… Если б не он… — причитала баба Вася.
— А руки-то у неё чего светятся? Натёрли чем? — не унималась какая-то старушка.
— Голова не кружится? — это уже Валентина Петровна.
— Да нет, мне хорошо и тепло, можно я встану?
— Давай потихоньку, мы с Мироновной тебя поддержим…
— Не надо, мне, правда, хорошо… Ко мне, правда, Спаситель приходил, не верите? Он красивый такой, и добрый… А руки, — она вытянула вперёд ладони, — Он дышал на них! Папа так делал, когда у меня ручки зимой мёрзли. А сейчас и не мёрзли вовсе.
— Господи, спаси и сохрани… — заплакала Мироновна.
— Не берусь тебя судить, — обратилась к ней вполголоса Валентина Петровна, — но, по-моему, ты уже и сама всё поняла, на всю жизнь тебе урок…
— Да что ты… что ты…
— А я верю, что к Кате Христос приходил! — это сказал Паша, которого с коляской оттёрли куда-то за спины окружавших. — Рождество!
И словно ответом ему прозвучал голос священника:
— Рождество твоё, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума: в нем бо звездам служащие звездою учахуся, Тебе кланятися Солнцу правды, и Тебе ведети с высоты Востока: Господи, слава Тебе.
Катя подошла к Павлу и взяла его за руки и зашептала:
— Лети, лети, лепесток через запад на восток, через север, через юг, возвращайся, сделав круг. Лишь коснёшься ты земли, быть по-моему вели…
— Что ты, Кать?.. — смутился Паша.
— Ты будешь ходить! Честно-честно! Я точно знаю!
— Буду, — Павел прикусил губу, чтобы не заплакать у всех на виду.
— Будешь! — уверенно сказала Катя и потянула его к себе.
Никто не заметил, что руки её в этот момент перестали светиться.
Паша, словно заворожённый, подался вперёд, попытался встать. Валентина Петровна подхватила его, поддерживая.
— Господи! — воскликнула она.
Павел стоял неуверенно и всё время смотрел Кате в глаза. Потом сказал:
— Они не поверят, но я видел… Как вы с Ним поднимались в Небо… А ты продолжала сидеть рядом… И там была одновременно… Они не поверят, но я видел… Он почему-то был в пальто…
— А в чём Ему быть? На наших-то улицах?
— Я вот ещё подумал, Он пройдёт рядом, а мы и не заметим…
Павел попытался шагнуть, но не смог, бессильно повис на руках матери, которая аккуратно усадила его в кресло…
— Я уж думал — чудо будет, — со слезами на глазах он посмотрел на Валентину Петровну.
— Павлик, ты встал… — тихо сказала она, сглатывая слёзы… — Встал, а значит, пойдёшь. Я верю… — она повернулась к образу Спасителя. — Я верю, Господи…
Бедные, разуверившиеся во всём и вся за последние сто лет, русские люди вокруг крестились, кое-кто плакал…
— Сегодня не время горевать, — напомнил молодой дьякон, который в отличие от всех задумчиво улыбался.
— Что делать-то? — спросила себя и всех и, наверное, самого Господа Бога Мироновна.
И голос отца Тихона уже с амвона ответил ей и всем:
— Со страхом Божиим и с верою приступите…
