Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
- Уповая на благосклонность постоянной аудитории канала, рискну сегодня предложить начало публикации, которая - по моим расчётам - протянется до мая следующего года. События, описываемые в "Привет! О.Негин", происходят преимущественно в середине 90-х с экскурсами в детство, юность и молодость заглавного персонажа - человека сложного, путаного и - по сути - скорее, антигероя. Вещь эта никогда не публиковалась (с меня как-то всё больше детективы требовали), а от того для меня, как автора, дороже вдвойне - как дороже может быть родителям ребёнок не совсем здоровый в отличие от состоявшегося и успешного. Сомневающихся искренне прошу довериться: как мне кажется, я ещё не обманывал читательских ожиданий своими околитературными экспериментами (или - во всяком случае - делал это нечасто), но - опять же - судить не мне. Мне же остаётся лишь надеяться на вашу терпимость к своему резонёру, да на наличие у аудитории некоторого количества свободного времени.
1.
Чемоданы были собраны, документы – проверены и сложены в бумажник, газовая колонка – выключена, электроприборы отсоединены от сети – можно было ехать. В последний раз, со щемящим чувством сожаления оглядев сразу как-то осиротевшую и сделавшуюся более родной, чем это было на самом деле, квартиру, Осип Негин вздохнул, нахлобучив кепку на самый лоб, подхватил поклажу и выглянул на лестничную площадку в надежде, что не встретит никого из соседей до самого выхода из парадного. Вроде тихо! Заперев за собою дверь, Осип нажал кнопку лифта и, едва расслабившись, вздрогнул от лязга поворачиваемого замка в чьей-то двери.
- Уезжаете, Осип Олегович? – резким, как пожарная сирена, голосом пропела Жанна Андреевна, некстати решившая выгулять своего несносного, постоянно звонко тявкающего по поводу и без повода, шпица с нелепейшим для такого глупого создания именем Арчибальд.
- Да, на гастроли, - натужно улыбнулся Негин, чувствуя, как густо заливается краской от собственного вранья.
- Да, на гастроли, - повторила, качая головой, соседка, всем своим видом демонстрируя крайнюю степень недоверия к словам Осипа: дескать, знаем мы ваши гастроли! в кино-то когда последний раз снимался, артист паршивый? помню, я еще тогда молодушкой была! да тебя даже в ресторан басню «Слон и Моська» читать за червонец никто не позовет, алкаш проклятый!
Двери чертова лифта, наконец, открылись, и Негин ринулся забивать его узкое нутро дорожной кладью, нарочно ставя ее таким образом, чтобы места внутри не оставалось – не то, чтобы для самой Жанны Андреевны, а и даже для отвратительного Арчибальда. Раскусив коварный замысел Осипа, соседка презрительно осклабилась, олицетворив для него последний зрительный образ покидаемой им на неизвестный период прежней жизни, такой счастливой и такой неудачной одновременно.
Примчавшись в такси к вокзалу за час до отхода поезда, Негин собрался было заглянуть в бар, чтобы выпить традиционную стопочку-другую коньяку за отъезд, но с чемоданами его туда не пустили. Чертыхнувшись, он спустился к камерам хранения, но все автоматические ячейки были уже забиты, стоять же очередь, чтобы сдать багаж на десять минут, не имело никакого смысла. «Что за страна – уехать толком невозможно!» - в сердцах подумал Осип, покупая в ларьке втридорога бутылку сомнительного «армянского» и палку салями подозрительно химической расцветки.
- А коньяк не паленый? – насколько мог грозно насупив брови, спросил он восточника, выглядывавшего из окошка.
- Сам ты паленый! – обиделся сиделец, не выключая магнитофона с заунывно-однообразными напевами своей родины. – У нас весь товар серфисирован, понял?
Негин не очень понял, но на всякий случай кивнул, видя, как из дверей ларька высовываются сразу две головы с характерными выражениями напряженных лиц. Представив себе тело этого водочно-коньячного Змея-Горыныча, запертого в тесном ларечке, Негин дружелюбно улыбнулся и, не спеша, побрел к платформам, закуривая по пути «Соверен». Итак, Ленинград-Петербург – город его молодости и зрелости, город, более всего к середине девяностых напоминающий помойку, утопающий в мусоре, в грязи разбитых, наспех латаемых дорог, погрязший в демократическом словоблудии и хроническом безденежье, оставался здесь, за загазованной полосой Лиговки. Торжественность момента, правда, была изрядно испорчена отказом впустить Негина с чемоданами в бар... А так хотелось, картинно выпустив струю дыма в грустно декорированный потолок, бросить небрежно случайному соседу по столу: «А я вот уезжаю… Что? Да, наверное, навсегда, а, впрочем, не знаю…» и выпить за это, звонко чокнувшись дешевым стеклом фужера. «Ну, ничего, в поезде – точно выпью!» - решил Осип и, словно стряхнув с себя последние ошметки сожалений и сомнений, протянул проводнику билет.
В купе по разные стороны столика, словно непримиримые противники, сидели двое попутчиков – толстый пожилой мужчина с одышкой и потной лысиной, явно из тех, что громко и нездорово, приводя в отчаяние соседей, храпят во сне, и дама в очках лет сорока – полная противоположность толстяку, будто высушенная не то жизнью, не то диетами. Поздоровавшись, Негин закинул чемоданы на багажную полку и с горьким сожалением отметил про себя, что с попутчиками ему, кажется, здорово не повезло. Каждый раз перед поездкой воображение неизменно рисовало ему в виде соседей двух очаровательных дам лет двадцати восьми – тридцати, не больше, и приятного компанейского мужчину, умеющего и поддержать беседу и забавно пофлиртовать, создавая в купе ту неповторимую атмосферу, когда поездка уже перестает быть просто вынужденным перемещением из одного города в другой, а становится этаким … вояжем, причем, не по-русски, а именно так: voyage! Но, увы, действительность редко оправдывала ожидания, подсовывая скучных и даже не всегда приятных индивидуумов вроде нынешних, с которыми не то, что распить рюмочку-другую – находиться вместе не хотелось!
- Ну, что, едем? – неожиданно подмигнул Осипу толстяк, откладывая в сторону «Советский спорт». Голос у него был такой хриплый, что, казалось, это произнес не человек, а пропела какая-то старинная, траченная временем, фисгармония с западающими клавишами. Вдобавок, при разговоре у него в горле что-то свистело и булькало.
- Похоже на то, - неловко отбоярился Негин на дурацкий, не требующий ответа в принципе вопрос. А что можно ответить: да, едем? Или: нет, не едем?
- Пьешь? – деловито перешел на «ты» толстяк.
- Можно, - подумав, кивнул Негин, краем глаза видя гримасу неудовольствия на лице иссушенной соседки, и выставил на стол коньяк и салями.
- Убери, это – потом! У меня все домашнее, сначала – его, – отмахнулся толстяк и, тяжело посипывая, стал рыться в стоящей на полу спортивной сумке «Олимпиада-80», выкладывая завернутую в фольгу вареную курицу, яйца, таинственную жидкость в бутылке из-под лимонада «Херши» и разваливающуюся на куски буженину в промасленной кальке. По купе разнесся запах предстоящего застолья.
- Давай по первой, - распорядился толстяк и, чокнувшись с Негиным хрустнувшим пластиковым стаканом, залпом вылил его содержимое в широко открытый рот. Негин, принюхавшись, сделал то же самое. Сладковатая жидкость обожгла приятно ему горло.
- Клюквенная, - сообщил толстяк, кидая, как в пропасть, в рот буженину. – Сам настаиваю. Анатолий! – и протянул короткопалую руку.
- Осип, - отдышавшись, скрепил Негин рукопожатием их дорожный союз.
- Хорошее имя. Русское! - одобрил Анатолий, щедро наливая клюквенную. – Сейчас таких не дают, всё какие-то… Вольдемары…
Дверь с шумом отъехала, и в купе возник последний персонаж – гладко причесанный молодец лет тридцати в длинном, до пят, распахнутом кожаном плаще и в песочного цвета пиджаке под ним.
- О, уже гуляем, - задумчиво констатировал он, глядя на столик. – Чего это вы лимонад хлещете?
- Клюквенная, - искренне обиделся за Анатолия Негин, уже несколько потеплевший от крепости чудо-напитка.
Вошедший понимающе кивнул и молча, открыв на весу «дипломат», извлек из него бутылку виски и коробку шоколадных конфет.
- Мадам, позвольте присоединиться, если, конечно, вы не возражаете, - несколько угрюмо обратился он к женщине в очках, демонстративно уткнувшейся в томик Агаты Кристи, прикрывая узким своим телом доступ к столу. Злобно сверкнув на него очками, она нехотя отодвинулась к дверям. Новичок, не спеша, скинул свой роскошный плащ, поведя плечами, подсел к Осипу, маленькими глотками выцедил стакан клюквенной и, мечтательно задумавшись, протянул: - Неплохо! – и, помолчав, добавил: - Иван!
- Бизнесмен? – уважительно просипел Анатолий, глядя на дорогой кашемировый пиджак.
- Все мы теперь бизнесмены, - уклончиво ответил Иван. – Так партия приказала.
Больше за весь вечер до самого отбоя, когда скоропостижно закончились содержимое бутылки из-под «Херши», а затем виски, он не произнес ни слова, все с тем же задумчивым выражением гладковыбритого лица цедя глоток за глотком и изредка закусывая то бужениной, то конфетами. Все более хмелеющий Негин, периодически выходя в тамбур покурить, каждый раз заставал одну и ту же картину: хрипяще-свистящего Анатолия, рассуждающего о разнообразных животрепещущих проблемах, явно теряющую терпение от вынужденного чтения в отнюдь не гомеопатических дозах даму в очках, и неразговорчивого Ивана, терпеливо выслушивающего монологи толстяка. Зайдя в очередной раз, Осип увидел откупоренную бутылку своего коньяка и кислую физиономию Анатолия, явно оценивающего послевкусие продукта армянских виноделов.
- Слышь, Осип, а коньяк-то у тебя – дерьмо полное! – прохрипел он, наконец. – На вокзале, что ли, брал?
- На вокзале, - подтвердил Негин, стыдясь за свою неудачную лепту в общий праздник.
- Либо вы сейчас же ложитесь спать, - прошипела, не выдержав, дама, отшвыривая в сторону ненавистный детектив, - либо я иду к начальнику поезда! Безобразие! Алкоголики!
- Вот и плохо, что на вокзале, - с сожалением, будто не слыша ее, резюмировал Анатолий. – Кто же хорошую вещь на вокзале продаст? Там только такую шнягу и всучивают! Хороший коньяк надо в хорошем магазине покупать, а в ларьке, да еще и на вокзале… Говорил я – надо две бутылки «клюковки» брать! А теперь что – думал ведь, что коньяк еще остался! И вот, пожалуйста – ни «клюковки», ни коньяку! Я-то, дурень старый, сижу себе спокойно, думаю – целая бутылка коньяку в запасе. Знал бы – «клюковку» так не гнал. В дороге же что главное – с хорошими людьми посидеть как следует, не торопясь! И вот…, - сокрушенно покачал он массивной головой, словно укоряя себя за то, что не уберег драгоценную «клюковку», и за то, что не отвел робкую руку Осипа, когда он покупал у коварных восточников их никуда не годный коньяк.
Иван, с безучастным лицом выслушав горестные рассуждения толстяка, поднялся и вышел из купе.
- Все ты, - обрушился на даму в очках Анатолий. – Что мне стоило сделать по-своему и взять две бутылки? А ты: нет, опять напьешься как свинья! Зачем я тебя послушал? Что мне теперь – газету читать?
- Спать ложиться! – сверкнула очками убежденная в своей правоте дама. – В тебя, как в унитаз, можно хоть десять литров вливать – только добро переводить!
Не вслушиваясь более в их перебранку, Осип застелил себе верхнюю полку, разувшись, вскарабкался к потолку, и с наслаждением растянулся во весь рост, чувствуя, как глаза немедленно начинают слипаться, а звуки спора, доносящиеся снизу, становятся все менее отчетливыми и похожими на престранный и немелодичный дуэт старой фисгармонии и визгливой скрипки в духе "Поп-механики" Сергея Курехина. Уже засыпая, он сквозь приоткрытые веки увидел входящего в купе Ивана с огромной бутылкой чего-то в руке, и радостно подумав: «Завтра к вечеру буду в Дмитриеве!», уснул совсем.
2.
Город Дмитриев, в котором родился Осип, был, как и великое множество русских уездных, а затем районного значения, городов, всего лишь одним из них – без особой биографии, без леденящих душу подробностей исторических перипетий. До революции он назывался Верхнерадонежском, его обходили стороною войны, и даже самая страшная из них – гражданская – проявила себя здесь как-то умеренно и вяло. В феврале семнадцатого было убито несколько жандармов, а осенью того же года – расстреляли местного богатея купца Макарова, и то – не по злобе, а как-то ленивенько, скорее, с оглядкой на остальные уезды и губернии, где революция погуляла на славу, огромным кровавым молотом давя и кромсая судьбы тысяч людей, разом оказавшихся по разные стороны единой когда-то и могучей реки. В 1920-м году в честь застреленного собственной любовницей "из бывших" чекиста Афанасия Дмитриева город с немарксистским названием был на скорую руку переименован соответственно...
Родившись за год до Великой Отечественной в семье учительницы русского языка и плотника, Осип самой войны не помнил совершенно, в памяти иногда возникали только женские посиделки в коммунальной кухне, когда мать читала соседкам отцовские письма и все разом плакали: так уж получилось, что уже к середине Великой Отечественной у обитательниц их огромной квартиры поубивало всех мужей и сыновей - кроме Негина-старшего. Письма неизменно заканчивались так: «Привет! О.Негин». Подписываться таким образом в их семье было давней, почти столетней традицией, так же как и называть детей своих именами только на букву «О». Ввиду ограниченности списка, это были только Ольги, Олеги, Осипы, Оксаны, Олеси и Остапы. Были, когда-то, впрочем, одна Олимпиада и один Орест, но эти имена как-то не прижились среди Негиных. В декабре 44-го Олег Осипович неожиданно вернулся в Дмитриев – похудевший, так что торчали одни черные скулы, и с пустым левым рукавом шинели, заткнутым за пояс. Мать, ахнув, кинулась к нему, не в силах удержать ручьем хлынувшие слезы и не веря, что теперь для нее все закончилось. Закончилась война и для майора Негина. Посидев со всеми обитателями густонаселенной некогда квартиры за столом, нехотя вспомнив последний свой бой, где так неудачно попал под обстрел из ДОТа, Олег Осипович на утро собрался, позвякивая немалым иконостасом на груди, тщательно выбрился и пошел в райком. Дело ему нашлось быстро – в стране, перешедшей от обороны к наступлению и перестроившей всю экономику на нужды армии, остро стала ощущаться нехватка бумаги, и в области получили указание строить в Дмитриеве, стоящем на берегу большого озера Александровского, целлюлозно-бумажный комбинат. Майору в отставке Негину была предложена должность парторга затевающегося строительства. Человек военный, ни минуты не сомневаясь, Олег Осипович ответил «есть!» и уже к вечеру укатил в область – знакомиться с начальником строительства и главным инженером. Мать, повздыхав, украдкой поплакала, но больше для виду, по-бабьи, понимая, что на самом деле она – счастливейшая из женщин: при сыне и муже, хоть и инвалиде, зато живом и даже при должности. «Теперь, поди, съедете от нас?» - по-хорошему завидуя, интересовались соседки. – «Олег-то твой - в начальники как-никак выбился…» Людмила Петровна, счастливо улыбаясь, качала головой и отвечала, что – нет, никуда они не переедут, квартиру, действительно, предлагали, но муж решительно отказался, сказал, мол, незачем, невелика персона.
В новую квартиру, правда, они и в самом деле переехали, но уже много позже – в пятьдесят четвертом, когда в городе вовсю шло активное строительство, Дмитриевский ЦБК стал, как это стали называть позднее, градообразующим предприятием, а сам Олег Осипович – его парторгом. По должности ему полагалась машина, но Негин-старший, будучи человеком неприхотливым и суровым к проявлениям личной роскоши, передал ее страдающему одышкой главному инженеру – немолодому уже человеку, потерявшему в блокаду всю семью и без остатка отдававшемуся любимому детищу – комбинату. Обойдя за минуту все комнаты – а было их всего две плюс кухня, Людмила Петровна все никак не могла поверить, что такое возможно, что отныне не надо занимать очередь в уборную, носить кастрюли и тарелки с кухни в комнату, а затем – назад, что можно выйти на балкон – понятие для нее и вовсе непонятное, вроде чеховских веранд и террас – и вывесить белье именно там, а не на кухне. «Людочка, ты что у меня – мещанка, что ли?» - с напускной строгостью спросил Олег Осипович, играя бесенятами в прищуренных глазах. – «Смотри, разведешь тут культ обывательщины – честное слово, в барак переедем!» «Вот еще, я не согласен!» - возмущенно воскликнул четырнадцатилетний Осип, уже разложивший невеликое свое добро в отдельную комнату и моментально сжившийся с персональными четырьмя стенами. – «Ты что – разве не для этого воевал, чтобы дети и внуки твои лучше жили?» «Я, сынок, прежде всего, воевал, чтобы вы вообще жили!» - разом посуровел отец. – «А на будущее запомни: чтобы я таких разговоров больше не слышал! Мал ты еще демагогию разводить, да в дискуссии меня втравливать! У меня вон на комбинате таких архаровцев – несколько сотен!» Оставшись-таки при своем мнении, Осип предпочел благоразумно промолчать, зная тяжелый нрав отца, особенно во всем, что касается материальных благ. Сам-то он, конечно, считал иначе, особенно после того, как в том же году было введено совместное обучение мальчиков и девочек. Непривычное поначалу ощущение, когда перед собой можно было обозревать не только одинаковые стриженые юношеские затылки, а и причудливый ассортимент девичьих фигур и причесок, вскоре сменилось навязчивым желанием общения с противоположным полом. Само собой, соблюдались неписаные мужские законы, в своем кругу по поводу девочек выказывались презрение и насмешки, но вскоре выяснилось, что те, кто громче всех смеялись и даже говорили непристойности, тайком от остальных писали им записки и даже – вот ужас! – встречались по вечерам. Никогда за годы учебы не бывав лидером и устойчиво сохраняя статус «середняка», Осип, какое-то время держа нейтралитет, долго присматривался к таинственным существам, к четырнадцати годам уже обладавшими заметными отличиями по сравнению с тощими мальчишескими телесами, пока, наконец, не решился подойти после уроков к Маше Пельтцер, сидевшей прямо перед ним. Особой красотой она не отличалась, разве что зелеными, всегда прищуренными в насмешке глазами, но зато со спины, особенно, когда она нагибалась над тетрадью, Осипу открывались необъяснимо притягательные очертания ее фигуры, где было все: и темный пушок на шее, и тонкая талия, и особо цепляющий взор плавный переход от талии к некрупной, но отчетливо-выпуклой попе. Из-за этих геометрически выверенных обводов, Осип, засмотревшись, нередко терял и внимание и слух, и однажды даже пропустил, как его вызвали к доске. «Негин, похоже, полностью оправдывает свое ФИО!» - ядовито сострила тогда физичка, от наметанного взгляда которой не ускользнула причина невнимательности ученика. Маша, резко обернувшись, кажется, обо всем догадалась и залилась румянцем, особенно шедшим к ее оливковой коже. «Боже, какая же она милая!» - подумалось тогда Осипу. – «Если бы можно было сидеть с ней рядом, я бы, кажется, задохнулся от нежности!»
- Что, Онегин, Машка понравилась? – просто и цинично поинтересовался на перемене так, чтобы слышали все, Дорошенко - главный хулиган в классе, которого опасались и ребята из классов постарше. – Валяй, дивчина она мировая…, - и добавил такое замечание, что все расхохотались – одни, оценив непристойную остроту, другие, ничего не поняв - из подобострастия. Осип, не решившись ответить, только улыбнулся, досадуя на собственную нерешительность и слабину, проявленную им перед Дорошенко и общественным мнением.
К Маше он решился подойти только через неделю, выждав, когда после уроков она отстанет от стайки девочек, свернув на свою улицу. Идя от нее настолько поодаль, что едва ли мог быть заподозренным в каких-то пристрастиях, он с тревожно бухающим сердцем вглядывался в ее фигуру, походку, бесконечно всем сердцем любя и то, и это, и ее шапочку, и клетчатое пальтишко и даже портфель, не решаясь окликнуть и приблизиться. Наконец, собравшись с силами и сообразив, что уже скоро она дойдет до дома и тогда – все пропало, жди следующего случая! – он тоненько, петушиным срывающимся от страха голосом крикнул: - Маша!
Пельтцер, подумав, обернулась, снова неповторимо сузив глаза, дождалась, пока Осип на неверных ногах приблизится к ней, и голосом очаровательной ехидны спросила:
- Чего тебе, Онегин? Ты же, вроде, в другой стороне живешь?
- Ну да…, - совсем сбился Осип, не зная, что говорить, задыхаясь от внезапно появившейся одышки, аритмии, гипертонического криза и, кажется, инфаркта миокарда.
- Ну, чего тебе? – начиная терять терпение, по-птичьи наклонила голову Маша, сама не зная, как хороша она была в этот момент.
- Маша! – торжественно, собрав все силы в один энергетический кулак, начал Осип. – Давай… дружить!
- Господи, Онегин, - вздохнула Маша. – Пушкина, что ли, начитался? Ты себя-то видел?
В этот момент Осип и, правда, увидел себя со стороны зелеными глазами Маши Пельтцер – нелепого, тощего, в дурацком пальто, купленном на вырост, с потрепанным отцовским портфелем и, главное, с ужасными прыщами на лбу, подчеркивающими его нелепость и несовершенство, вступающее в резчайшее противоречие с красотою Маши и совершенством окружающего мира. Это было страшное, обиднейшее фиаско! Сжав губы, чтобы не разрыдаться от охвативших его чувств, он развернулся и почти побежал от нее, затылком ощущая насмешливое жжение ее зеленых глаз. В отчаянии пробегав по городу, не отдавая себе отчета ни во времени, ни в географии безотчетного блуждания, Осип и сам не заметил, как уже стемнело, и, оглядевшись, обнаружил, что его занесло в квартал, именуемый в простонародье «Кукуевка», куда, при обычных обстоятельствах, он бы не стал заходить ни за что. Поговаривали, что еще при царе местный городской глава распорядился перенести сюда основное число трактиров и забегаловок для рабочих, чтобы капризный взгляд его супруги не омрачали пьяные оборванцы, немедленно здесь же обосновались воры и прочий маргинальный сброд. В советское время трактиры, конечно, ликвидировали, но, тем не менее, благополучным этот район назвать никто бы не осмелился. Покрутив головой, Осип уже наметил для себя кратчайший путь к отступлению, как вдруг услышал свое имя, лениво, нараспев, произнесенное чьим-то знакомым голосом. Обернувшись, он увидел в глубине темного, почти не освещенного дворика темные фигуры на скамейке. Еще сомневаясь, не задать ли стрекача, Осип несмело приблизился и узнал среди сидящих Дорошенко. Он смолил в уголке рта бычок и лениво перебирал гитарные струны. Остальные были значительно старше и безразлично, как на совершенно никчемную вещь, поглядывали на Негина.
- Чего тебе здесь надо, Онегин? – щелчком отбрасывая окурок, хрипло спросил Дорошенко. – Папа послал за партию агитировать?
- Нет, я сам, - понимая глупость ответа, помотал головой Осип.
- Что – сам? – голос Дорошенко был ленивым и тихим, одновременно неся в себе мегатонный заряд угрозы и силы. – На кой хрен, говорю, приперся сюда? Ты что, не знаешь, что посторонним в Кукуевку нельзя? Или ты что думаешь – если папашка у тебя парторг на комбинате, тебе все можно?
- Ша, Митенька! – неожиданно осадил его другой – щуплый небритый мужичок с острым кадыком и в кепке, надвинутой на самые глаза. Дорошенко, к удивлению Осипа, немедленно стих, с деланым безразличием уткнувшись в гитару. – Видишь, пацан заплутал просто, испугался, надо ему помочь… А что до бати его – так сын за отца не ответчик, так еще усатый говорил. Как звать-то тебя, малый?
- Осип, - сразу как-то проникаясь к щуплому симпатией, пробасил Негин.
- Иди сюда, Осип, - небрежным коротким жестом щуплый указал на место рядом с собой. – Имя у тебя хорошее, у меня на пересылке кореша так звали! – Испытующе поглядев Негину в глаза, он помолчал и, с ловкостью фокусника вытаскивая из одного кармана короткого пальтеца початую бутылку портвейна, а из другого – стакан, щедро, до краев, плеснул пахучей темной жидкости и протянул Осипу: - Пей, малый!
Никогда до того не пивший спиртного, Осип вдруг понял, что отказывать щуплому никак нельзя, и что, если он откажется, то щуплый с безразличным видом даст Дорошенко возможность сделать с ним все, что угодно. Стараясь не морщиться, он в несколько больших глотков влил в себя отвратительно пахнущую гадость, отдышался и, к своему стыду, рыгнул, сразу ощущая желание вырвать.
- Носом дыши, баклан, - презрительно косясь, посоветовал Дорошенко.
Засопев как пароход, Осип обнаружил, что так, действительно, тошнит намного меньше, и вдруг засмеялся, почувствовав приятное тепло и неожиданную симпатию к этим, в общем-то, не таким уж страшным людям, оказавшимся милыми и гостеприимными. Даже Дорошенко стал казаться ему обаятельным и остроумным.
- Ну, ты, паря, молоток! – одобрительно хлопнул его по плечу щуплый и налил еще. – Давай, за знакомство! Меня Василием Федоровичем звать, теперь для тебя – Василием.
Крайне польщенный оказанной честью, Осип выпил еще, подышал носом, а что было дальше, помнил не очень хорошо. В памяти осело только, как он плакал на плече какого-то мужика, остро пахнущего куревом и луком, жаловался на то, что его не любит Маша, а все вокруг смеялись и говорили, что Машу, раз не отвечает взаимностью такому парню, нужно просто подкараулить в подворотне и как следует её… Осип не соглашался, говорил, что Маша – не такая, она - хорошая, а потом, вспоминая нанесенную обиду, снова плакал. Чем все закончилось, утром рассказала зарёванная мать. Когда в полночь раздался звонок в дверь, не знавшая уж, куда и бежать, Людмила Петровна увидела на пороге подозрительную фигуру, на плече которой висело безжизненное тело сына. «Вот, на улице валялся!» - пробормотала фигура и, скинув Осипа на руки матери, растворилась в темноте парадного. Олег Осипович, стоявший поодаль, ничего не сказал, играя желваками, только с чувством хлопнул дверью кухни, так и не выйдя из нее всю ночь, несмотря на увещевания жены, пробегавшей до утра из ванной в комнату сына с тазиками – того выворачивало наизнанку. Перед уходом на работу он, выйдя из густо прокуренной кухни, заглянул к Осипу и долгим тяжелым взглядом изучал его пожелтевшее от ночных мучений лицо.
- Не рановато начинаешь, сынок? – произнес он наконец, заметив его затрепетавшие ресницы.
Осип, подняв тяжелую взлохмаченную голову, увидел отца и, спросонья, сам не понимая, что говорить, пробурчал:
- Это мои дела, отец. Я уже взрослый, - и тут только осознал, что ляпнул не то.
- Взрослый? – недобро усмехнулся Олег Осипович. – Ну-ну…, - и вышел, не произнеся больше ни слова.
Не разговаривали они почти три месяца – до самого Нового года. Вернее, не разговаривал отец, Осип и рад бы был как-то исправить ситуацию, да, только лишь завидя его суровое лицо с плотно сжатыми губами и презрительным, словно сквозь стекло смотрящим на сына взглядом, разом осекался, делая вид, что ему вовсе никакого дела до поведения отца нет. Измучившаяся Людмила Петровна, оставаясь наедине с сыном, всячески корила его, давая советы, с какой стороны подойти к Олегу Осиповичу, а, будучи с отцом, умоляла простить Осипа, доказывая, что «молодо-зелено», что он давно все понял и ужасно страдает, что после этого в дневнике у него ниже четверок ничего уже нет, и что такая ситуация в семье просто недопустима. Олег Осипович молча выслушивал ее, со скептическим выражением лица думая о чем-то своем, и, всем видом показывая нежелание вступать в дискуссию по этому вопросу, переводил беседу в совсем другое русло. Осип, от переживаний даже похудевший, и думать уже забыл о своей любви к Маше Пельтцер, искренне желая только одного – заслужить прощение отца. В конце декабря, не утерпев, он, дождавшись, пока мать уйдет по магазинам, постучался в комнату родителей, робко вошел, сел рядом с отцом, читавшим, так и не поднимая головы, на диване газету и, писклявым от перехваченного дыхания голосом произнес:
- Папа, прости меня, пожалуйста! Я был неправ тогда.
Олег Осипович, не отрывая взгляд от газеты, помолчал и не сразу ответил:
- Неправ - в чем? Что ты взрослый или в том, что напился как скотина?
- Что напился…, - подумав, сказал Осип.
- То есть ты – взрослый? – с загадочно настороженной интонацией уточнил отец. Тут явно был некий подвох. Если бы Осип согласился с тем, что он, действительно, взрослый, ответ, наверняка, последовал бы такой – коли взрослый, так умей отвечать за свои поступки!
- Нет, папа, я не взрослый, потому что завишу от вас, - покорно произнес Осип.
- Вот видишь, ты сам признаешь, что ты еще пацан! – отец отложил газету и строго посмотрел на сына. – Хорошо, хоть это ты понимаешь, хотя, честно тебе скажу, у меня на Карельском фронте пара таких ребяток как ты, ну, может, чуть постарше, бились с немцами лучше иных взрослых. Ну да, бог с ним, там была война! Но то, что ты сам осознаешь себя малолеткой, не дает тебе повода вести себя так, как хочется! Стыдно, понимаешь? Мне стыдно – и за тебя, и за себя, что вырастил такого сына!
- Понимаю, папа, - скорбно кивнул Осип, радуясь в душе, что, кажется, угадал с ответом.
- Я поверю тебе, сын, - мягко сказал Олег Осипович, - тем более, что ты и учебой своей и поведением доказал свое раскаяние. Но впредь прошу тебя знать, что такие поступки недопустимы – по крайней мере, если ты хочешь мира в нашей семье.
- Я обещаю, - с жаром ответил Осип, сам веря, что такого, действительно, больше никогда в жизни не повторится. Облегченно вздохнув, он направился к выходу и, вспомнив о самом главном, вдруг спросил:
- Папа, а когда тебе было столько, сколько мне – тебе девочки нравились?
- Конечно, нравились, - сдержанно заулыбался отец.
- А было такое, что тебе кто-то нравился, а ты ей – нет?
- И такое бывало!
- А ты страдал?
- Видишь ли, - задумался Олег Осипович, - это довольно тяжело объяснить, но я попробую… Вот, представь себе – ты прищемил палец. Больно? Да, конечно… А теперь представь другое – ты попал под поезд и тебе отрезало руку. Что больнее? Ты вот спрашиваешь меня – страдал ли я? Наверное, да, я уже не помню… Но если измерить силу страдания по какой-нибудь шкале, то, поверь, эти страдания равны нулю по сравнению с тем, как я, как мы все страдали на фронте, теряя своих товарищей ежедневно, ежечасно… Это разные вещи, я знаю, но, поверь, что те пацаны, которых я похоронил в сороковых, наверняка хотели бы «пострадать» так, как ты, но им уже это не дано! Ты – мужик, и учись жить не чувствами, а головой. Понял, о чем я толкую?
Понять-то Осип, конечно, понял, но при своем мнении остался. Сравнивать отрезанную руку и сердечные муки в его понимании было просто неразумно – как сказал Пушкин, «две вещи несовместные». Но собственный дар перевоплощения, позволивший ему смирить гнев отца и даже убедить его в собственном раскаянии, дал Осипу повод задуматься о некоем моральном превосходстве, которое, должно быть, свойственно только по-особому организованным, тонким натурам – не чета грубым материалистам и доверчивым суровым прагматикам, одним из которых и был Олег Осипович.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ