Исаенко еще дышал. Тогда, снова взвалив его себе на плечи, полковник понес его дальше. Овраг сворачивал налево, туда, где по его расчетам и по близкому пулеметному огню уже наверняка начинались наши позиции.
Подглядел Симонов не в закладку книжную про войну, а на саму жизнь на войне. Такая, как есть, без откровений, просто, где каждое мгновение - дыхание смерти и трудно понять, разобрать, твоей или чужой.
Переворачивая листы истории невольно ловишь себя на мысли, что история развивается по спирали.
Статья, опубликованная в газете КРАСНАЯ ЗВЕЗДА 24 марта 1942 г., вторник:
Ценою жизни
Утром, когда отступавшие части проходили через деревню, Исаенко встал и, не прощаясь, не будя детей, молча пошел по улице вслед за красноармейцами.
Первое время было не до него, но вечером его привели к полковнику. Полковник, сорокалетний высокий человек, ровесник Исаенко, сидел на пеньке и спичкой ковырял в зубах. У него была забинтована голова, и темные пятна проступали сквозь бинты.
Пока Исаенко рассказывал ему свою историю и просил зачислить в часть, он все так же молча сидел, морщась и покачивая головой... Потом сказал только одно слово:
— Зачислить.
И больше не обращал на Исаенко внимания, будто его и не было.
Через неделю Исаенко назначили коноводом к полковнику. Исаенко был недоволен. Полковник ему не нравился. Это был угрюмый, неразговорчивый человек. Казалось, за всю войну он еще не сказал ни одного лишнего, ненужного слова, молча, одиноко переживая и свои раны, и неудачи в боях, и потерю командиров. За первый месяц, что Исаенко ездил с полковником, он не слышал от него ни одного слова, кроме: «Товарищ Исаенко, возьмите лошадь», или: «Товарищ Исаенко, подайте лошадь».
Полковник был нелюдим, это все замечали. Причину этой нелюдимости он не считал своим долгом объяснять никому. Никто в дивизии не знал, что в Брест-Литовске одним из первых немецких снарядов были убиты у него жена и дочь, а сам он, тяжело раненый, еле остался жив.
В декабре дивизию перебросили на Кавказ и оттуда она с боем переправилась на Керченский полуостров. Исаенко был рядом с полковником. Когда плоскодонная баржа дошла до кромки льда, полковник первым выпрыгнул и пошел вперед.
В километре от берега, где лед, почерневший от минометных разрывов и слева и справа был в дырах и разводьях, полковник остановился и стал терпеливо ждать, пока одна за другой роты, выгруженные с баржи, переправлялись на лед. Мины рвались то спереди, то сзади.
Полковник охрипшим, простуженным голосом спокойно отдавал приказания.
В эту ночь Исаенко было страшно, может быть в первый раз было так страшно стоять вот здесь, на льду, рядом с полковником, под сплошным минометным огнем, стоять, не двигаясь, не меняя положения, ничем не выдавая своего волнения. Когда высадилась последняя рота, полковник и Исаенко дошли до обрывистого берега и на минуту присели, полковник молча, как все, что он делал, достал флягу с водой и, отпив несколько глотков, протянул ординарцу.
В эту ночь Исаенко впервые почувствовал себя чем-то привязанным к этому длинному молчаливому человеку, с таким холодным спокойствием под огнем стоявшему всю ночь на льду.
На следующий день Керчь была взята. Войска шли вперед, на запад. Бои не прекращались ни на один день. На равнинах Крыма попеременно высыпал то снег, то дождь.
Исаенко не знал, храбрый или нет человек полковник.
Он в разных обстоятельствах вел себя совершенно по-разному. Вот на наблюдательном пункте артиллерийского полка после первого же близкого разрыва он лезет в блиндаж и сидит там целый час, копаясь в артиллерийских таблицах.
Вот он на другой день вдвоем с Исаенко, не слезая с лошади, ездит под пулеметным огнем перед окопами, в которые он привел обратно отступившую было пехоту. А на следующий день в открытом поле во время бомбежки послушно и быстро лезет в канаву, заставив Исаенко сделать то же самое. И они терпеливо пережидают бомбежку, лежа, держа за повод дрожащих и рвущихся лошадей.
Исаенко привыкал к полковнику. Он начинал чувствовать за всеми его поступками какое-то одно, раз и навсегда принятое решение. Полковник никогда не думал, будет он жив или его убьют, не думал о том, как ему себя вести. Он был всецело занят делом. Его интересовало только то, что происходит в его дивизии. Он час сидел в блиндаже потому, что, независимо от обстрела, это заранее входило в его намерения. Он ездил перед цепью под сплошным огнем потому, что в тот момент это было необходимо для всех сидевших в окопах. И если бы он торопился, возможно, он не пережидал бы бомбежку, но как раз тогда он не торопился.
В один из последних дней февраля они вдвоем объезжали позиции. Шел мелкий дождь. Полки, наступая, полукольцом охватили два впереди лежащих холма, опоясанных вспышками огня и черными клубами разрывов. С горы, на которую полковник въезжал к полудню, было видно все, как на ладони. Гора была только накануне взята, и Исаенко с любопытством разглядывал лежавшие вокруг трупы немцев и румын. Немцы были в касках, румыны — в черных островерхих бараньих шапках. У подножия горы стояло несколько серых немецких пушек. Прислуга лежала кругом, заколотая в рукопашном бою.
К ночи они выехали на крайний левый фланг к деревне, о которой получено было сообщение, что ее занял разведывательный батальон.
Была черная весенняя южная ночь. Небо заволокли облака. Дождь шел все сильней. Подъехав к крайнему дому, полковник прислушался, потом соскочил с коня и коротко приказал:
— Привяжи.
Исаенко привязал коней и они вдвоем пошли вдоль улицы. Через несколько секунд из-за угла их встретила автоматная очередь и испуганный немецкий окрик. Они легли. Полковник, как показалось Исаенко, излишне неторопливо снял с плеча автомат. Было темно. В них наугад стреляли с двух сторон. Исаенко понял: произошло то самое, что часто бывает на войне — неожиданная путаница в полчаса времени, или полверсты расстояния, из-за которой люди гибнут как раз тогда, когда они считали себя в безопасности.
Они лежали рядом на мокрой глинистой земле. Полковник вглядывался в темноту. Из-за угла показалось несколько теней. Полковник дал очередь. Исаенко выстрелил из карабина. Было холодно и мокро. Сзади слышался шум. Исаенко подумал, что им не уйти. Пока, на их счастье, немцы еще не знали, что здесь всего два человека. Немцы приближались нерешительно и осторожно.
Неизвестно, сколько времени продолжалась эта перестрелка. Пять минут, может быть, полчаса. Во время короткой молчаливой паузы Исаенко услышал, как полковник досадливо присвистнул и сказал, ни к кому не обращаясь:
— Эх, в штаб надо. Чертовщина!
— Что? — переспросил Исаенко.
— Ничего, — сказал полковник.
— Лежите.
Исаенко почувствовал, что полковник не столько испуган, сколько раздосадован и что он, по своей привычке, даже сейчас не думает о том, что его могут убить, а раздражен тем, что не в состоянии попасть в штаб.
У полковника кончились обе обоймы.
— Надо назад, к лошадям, — сказал он. И они поползли вдоль низких каменных южных заборов. Они уже почти доползли до конца деревни, до оврага, когда из-за угла прямо на них вывернулся немец с автоматом. Полковник схватился за наган, но немец успел бы предупредить его, если бы не Исаенко. Он бросился вперед я закрыл своим телом этого человека, с которым он прожил рядом много дней и которого он больше уважал, чем любил.
Исаенко упал первым. Немец, не успевший выпустить второй очереди, упал тотчас же, вслед за ним. Третьим упал полковник. Он не был ранен и, упав рядом с Исаенко, потащил его за собою, вниз на дно оврага. Сзади стреляли. Полковнику не было времени узнавать, жив или мертв Исаенко. Он взвалил его себе на плечи и пополз вдоль, оврага. Так он полз все дальше, а сзади стреляли в темноту, на звук, на шорох, не зная, куда исчезли только что бывшие здесь люди.
На дне оврага полковник положил Исаенко рядом с собою и, прижав ухо к его груди, прислушался. Исаенко еще дышал. Тогда, снова взвалив его себе на плечи, полковник понес его дальше. Овраг сворачивал налево, туда, где по его расчетам и по близкому пулеметному огню уже наверняка начинались наши позиции. У поворота полковник опять остановился и прислушался, прижимая голову к груди Исаенко. Полковник вынул из его карманов все, что там было: пачку перевязанных ниточкой фотографий и листков, потом, по воспитанному с юности солдатскому правилу, кроме своего автомата перекинул через плечо карабин убитого и пополз дальше. Через пять минут он встретил роту разведывательного батальона. Из батальона, не задерживаясь, он на лошади поскакал в штаб дивизии.
Вею ночь он работал, как всегда, как будто ничего не случилось, холодным и спокойным тоном отдавал приказания, и только под утро, когда усталый комиссар заснул рядом с ним, положив голову на руки, полковник тронул его за плечо.
— Алексей Викторович!
— Да, — поднял голову комиссар.
— Ты знаешь, мне Исаенко жизнь спас, а?
— А где он? — спросил комиссар.
— Там. Убит. Вот документы его.
Полковник развязал ниточку. Сверху лежала фотография девушки. Она была высокая, красивая, в еще по-детски коротком школьном платье.
— Наверное, дочь, — сказал полковник. — Он ведь мне ровесник... Ты наградной лист составь, Алексей Викторович. А письмо я сам напишу. У меня от сердца получится.
Комиссар поднял на него глаза.
— Да, да, от сердца. Что смотришь, комиссар? Черствеет сердце от войны. Вот с Брест-Литовска и до этого дня слезы не выронил. Не мог. Чай будем пить?
— Будем, — сказал комиссар и налил полный стакан. (Константин СИМОНОВ.)
Несмотря на то, что проект "Родина на экране. Кадр решает всё!" не поддержан Фондом президентских грантов, мы продолжаем публикации проекта. Фрагменты статей и публикации из архивов газеты "Красная звезда" за 1942 год. С уважением к Вам, коллектив МинАкультуры.