16 сентября на Малой сцене МХТ имени А.П. Чехова пройдет вечер из цикла «Память места» – это проект Марины Брусникиной, в рамках которого на мхатовской сцене снова звучат тексты, которые были принципиально важны для раннего Художественного театра. На этот раз это будет «Сверчок на печи» Диккенса – в честь легендарного спектакля Первой студии МХТ 1914 года и 150-летнего юбилея выдающегося режиссера, педагога Леопольда Сулержицкого, который отмечается этой осенью.
Марина Брусникина – режиссер, педагог, актриса – в Художественном театре работает более 35-ти лет. Читайте ее интервью о выборе, который становится судьбой, о любви с первого взгляда и о том, как все взаимосвязано.
Если попробовать подобрать определение, которое скрепит воедино разнообразные умения и занятия Марины Брусникиной, то более всего подойдет неожиданное – «миссионер». Театральный педагог и режиссер, она подключает к себе, к личной художественной потребности и студентов, и коллег, и публику, она, строго по Бродскому, переламывает с ними впечатление, как ломоть хлеба. Брусникина – проводник современной поэзии и прозы (проект «Круг чтения») и театральный «археолог», зримо восстанавливающий историю МХТ (проект «Память места»). А еще в ее театральной биографии спектакли по прозе Астафьева, Улицкой, Маканина, Пелевина, Айтматова, ежегодная «Ночь поэзии», сокураторство экспериментального проекта «АРТХАБ». И руководство театром «Практика», и Школа-студия, и ученики. Как она все успевает? Вопрос праздный – в ее жизни все связано, одно обуславливает другое и вместе складывается в единый пазл. И так было с самого начала, когда она сама об этом еще не подозревала.
– Марина, однажды вы сказали, что в детстве были «тихоней, наблюдающей жизнь через окно».
– Да, так и было.
– Как же получилось, что театр стал делом вашей жизни?
– По семейной традиции и меня, и мою сестру-близнеца Юлю, конечно же, ждал институт иностранных языков или МГИМО. Папа журналист, знающий шесть языков, мама переводчик, с детства мы занимались языками с педагогами, до пятого класса жили с родителями за границей, ходили в школы при посольствах. А вернувшись в Москву, должны были пойти в спецшколу, откуда прямая дорога в иняз. Но мама решила сойти с колеи и «не ограничивать наш выбор». Становление и куча друзей – все пришлось на учебу в обычной московской школе. Но классе в восьмом я начала спорить с учительницей по литературе, мне, наверное, стало тесно в рамках школьной программы. Кончилось это поступлением в литературную школу на Трубной. Мы с сестрой сдавали экзамены, и, когда уже стало понятно, что приняты, директор школы вдруг сказал мне: «А ты не хочешь поступить на актерский?» Дело в том, что в классе одна из двух групп была с актерским уклоном. И я подумала, что надо попробовать, раз предлагают.
– Такое глубокое знание литературы и даже страсть, с которой вы занимаетесь ее «пропагандой», – это оттуда?
– У нас был великий учитель литературы, сегодня ему уже за девяносто, Лев Соломонович Айзерман. Шесть часов в неделю – литература, плюс факультативы, диспуты. Как удалось добиться такой свободы в советское время – непонятно, но наша программа была фантастической, у нас не было учебников, нам не разрешали их читать. Допустим, проходим «Войну и мир» и Айзерман просто пишет один вопрос на доске, на который мы отвечали сочинениями размером в тетрадь. Потом в школу пришла работать Лидия Николаевна Жженова (жена знаменитого актера Георгия Жженова. — Ред.). Она занялась нашим «окультуриванием»: водила по музеям, театрам, приводила к нам невероятных творческих людей. Первая прививка поэзии, первый ожог от нее – благодаря ей, да. На чтецком вечере Дмитрия Николаевича Журавлева.
– И вы решаете поступать на актерский?
– Скажем так, я об этом начала думать. Сходила в ГИТИС на день открытых дверей на актерский факультет и очень испугалась. Но папа поддержал, сказал, что, если не попробую, буду жалеть всю жизнь. И я решилась. В тылу у меня всегда оставался иняз, если что (смеется). Сначала я пошла во ВГИК. И набирали курс – сейчас сразу будет понятно, как давно это было, – Сергей Герасимов и Тамара Макарова. Они лично присутствовали на первой же консультации, такого вообще не бывает. И я прошла их отбор – одна из всего потока в тот день, у меня от стресса температура поднялась под сорок, я просто заболела. Как и все абитуриенты на актерский, поступала одновременно в несколько мест. В ГИТИСе набирал режиссер Всеволод Остальский. И сегодня помню его крик – в этом маленьком дворике, забитом поступающими, – «Сычева! Сычева! Вернитесь!» Мы с сестрой тогда были Сычевы, а когда вышли замуж, то я стала Брусникина, а она Ромашкина. Когда нас в гостиницу селят, это просто отдельная реприза, никто не верит, что так бывает. И вот Остальский зовет меня на весь двор, я возвращаюсь, и он страшно кричит, чтобы я больше никуда не поступала, что меня берут, срочно сдавайте документы… Но я уже сделала выбор – Школа-студия МХАТ.
– Из-за Олега Ефремова, набиравшего курс?
– Конечно. И в этом вопросе я считаю своим крестным режиссера Михаила Левитина. Тогда он был женат на Ольге Остроумовой, а с ней мои родители подружились в Панаме, когда она приезжала на какой-то фестиваль. В Москве Ольга нас опекала, мы ходили на лучшие спектакли, в том числе на знаменитые постановки Левитина – еще в Театр Советской армии. Вот Михаил Захарович и сказал мне: если проходишь во МХАТ, иди не раздумывая, только к Ефремову. Я прошла все туры, но никаких гарантий не было, никто не кричал мне «беру, беру». Возникла пауза, я очень мучилась. И ждала. Меня взяли уже на конкурсе, на последнем этапе.
– Что было главным для вас в общении с Ефремовым-педагогом?
– Я его очень боялась. На курсе ребята были постарше девочек, а вся эта группировка Брусникин-Козак-Феклистов вообще пришли после институтов, свободные и наглые (смеется). А для меня Олег Николаевич Ефремов – ужас и страх. Все, что он говорил об отношении к искусству, о нас в искусстве, – невероятно строгое. Он был не просто учителем, гуру, а отдельным явлением, абсолютно недосягаемым по масштабу. Мы впитывали в себя его человеческую и художественную уникальность. Ефремов был бесконечно требователен. Он никогда не хвалил. Иногда говорил что-то, и ты вдруг начинал в себя очень верить, а иногда он тобой страшно недоволен, но ты все равно был привязан к его мнению, абсолютно зависим от него. И делал все, чтобы «ему доказать».
– Когда по окончании Школы-студии Ефремов не взял вас в театр, это было ударом?
– Да. В институте мы были защищены его именем, мы были особой кастой. А на четвертом курсе Олег Николаевич взял в театр только некоторых мальчиков – конечно, его любимых Брусникина, Козака, Феклистова. Девочки ему были не нужны, да и не только ему – тогда невозможно было устроиться ни в один театр. И хотя Ефремов пообещал мне и Полине Медведевой взять нас во МХАТ через два года, чувство ненужности было парализующим. Некоторые говорят, что хотели бы вернуться в молодость. Вот мне обратно совсем не хочется. Я свою молодость не люблю, потому что понимаю, что кучу времени потратила зря – на комплексы, копания, поиски себя, несогласие с миром. И пиком стал четвертый курс! Меня не взяли в театр. Мир рушился.
– Что вас спасло?
– То, что я родила сына. Это оправдывало и придавало смысл моей жизни. И еще я пошла преподавать. Со второго курса я начала преподавать сценическую речь в Школе-студии – благодаря уникальному педагогу Анне Николаевне Петровой, которая сделала меня своей ассистенткой. Она же меня отправила работать в ГИТИС – преподавать сценическую речь на эстрадном факультете. Заочником у меня был Евгений Петросян и такие же веселые, с зашкаливающим пофигизмом и чувством юмора студенты. А во главе эстрадного факультета стоял главный человек всея советской эстрады, основоположник жанра массовых зрелищ, режиссер всех кремлевских концертов Иоаким Шароев. После МХАТа, где все так всерьез и полушепотом, здесь – шумно, ярко! Шароев меня как-то приметил, притянул к работе своим ассистентом в Музыкальный театр Станиславского и Немировича-Данченко, где тоже был главным. Тогда ставили «Золотого теленка» Тихона Хренникова, опыт оперной работы мне показался интересным, Шароев не мог этого не заметить и сказал: «Давай, поступай к нам на режиссуру массовых действий». – «Нет-нет, не надо, я хочу быть артисткой».
– Ефремов обещание сдержал. И пригласил вас в Художественный театр.
– Да, два года никому как артистка была не нужна, а в тот момент, когда меня уже Ефремов брал, вдруг возникли и другие предложения. Я показывалась в Маяковке, Театре Станиславского, «Сатириконе», в Малом театре. И оказалась интересна. В Театр имени Маяковского уже готовы были принять. Странный был период… И абсолютно необходимый мне. Потому что выбор – повернешь налево, повернешь направо, пойдешь прямо – это твоя личная зона ответственности за свою жизнь, за будущее. Ефремов был, безусловно, мое всё.
– Чувство сбывшейся мечты?
– Наверное, да. Сейчас уже не помню. Но было трудно – это помню.
– В чем же трудность? Вы сразу ввелись на роль Маши в легендарную ефремовскую «Чайку».
– Трудность в собственных ощущениях себя в профессии. Сегодня я уже агрессивно реагирую на подобное самокопание других молодых актрис, потому что я этот путь прошла и понимаю его бесперспективность. Требования к профессии, ощущение, что тебе недодано, ты можешь вот это, а тебе не дают. Это ужас, от которого как можно раньше надо избавиться. Иначе – саморазрушение. И этот мой ученический, невероятный зажим перед Олегом Николаевичем, чувство ответственности, которое плитой на мне лежало. Знаете, когда я почувствовала себя артисткой? Не в «Чайке». А когда начались антрепризы. Я поехала играть какой-то спектакль в Новосибирск, стою за кулисами перед выходом на сцену и вдруг понимаю, что нет худсовета, нет Ефремова, нет никого. Свобода полная! Во МХАТе мы всегда проходили худсовет, все время кто-то что-то про тебя говорил, ты знал все мнения. Это был мой кошмар. Это лишало меня актерской наглости, свободы, легкости. Тебя распирают талант, темперамент, возможности, но ты не можешь преодолеть страх. Да, такое было время. Поэтому я и говорю, что ни за что не хочу туда вернуться.
– Но вы же не захотели бежать с поля боя?
– Помню момент, когда Дима Брусникин и Рома Козак решили уйти из МХАТа, в очередной раз создавать свой театр. И предложили пойти с ними. Я говорю: не-не-не, вы идите погуляйте, а я никуда не пойду. Для меня это было настолько абсурдно! Как можно уйти из МХАТа? И еще вспоминаю один разговор с Димой, в какой-то очень тяжелый для меня период, и снова он говорил: уходи из театра, это не твое, тебе надо заниматься режиссурой. И вот я сижу напротив него, даже мизансцену помню в деталях: нет, Дима, я не уйду из театра, потому что я точно вижу огонек впереди. Я его вижу и иду на него. Вот что это было?
– Интуиция. Предчувствие. А может, судьба, которая «ведет».
– Получается, что так. Но, конечно, тогда я и не предполагала, что эта судьба так повернется.
– Марина, ваши постановки в Художественном театре, а теперь уже и в театре «Практика» всегда связаны с сильным литературным первоисточником, часто даже кровоточащим материалом. Лучший пример, вероятно, «Пролетный гусь» Виктора Астафьева, идущий уже двадцать лет. Или спектакль «Поле» по повести Чингиза Айтматова. Уровень личной эмпатии, в которую вы погружаете и зрителей, зашкаливает. Как вы выбираете материал? По каким критериям?
– Критерий один – мое ощущение, что есть важные вещи, а есть неважные. И что надо успеть сказать о важных вещах. Тратить силы и время на что-то другое не хочется. Во мне отзываются истории, которые говорят о нашей общей судьбе. А ощущение общей судьбы всех без исключения людей у меня всегда. Я не знаю, откуда это.
– У всех нас общая судьба, вы считаете?
– Абсолютно. И кто бы ни говорил иначе или делал вид, что это не так, – это так. «Пролетный гусь» Астафьева поразил меня еще в школе. А потом и Олег Табаков угадал меня, сказал: ты не можешь не сделать этот спектакль. А сказать вам, как я режиссерски подключаюсь к материалу, я не смогу. Я читаю невероятное количество всего. И вот если срабатывает этот электрический разряд, если я почувствовала подключение – все. Я понимаю, что я это сделаю. Как? С кем? Когда? Это уже неважно, я сделаю. У меня очень странный характер.
– Когда вы, режиссер МХТ, заместитель художественного руководителя, педагог Школы-студии, несколько лет назад возглавили театр «Практика», это было решение для вас очевидное?
– Да нет. Моя жизнь была очень комфортной. Сегодня я четко понимаю, что те двадцать лет, которые я при Олеге Павловиче существовала в Московском Художественном театре, я всегда делала то, что хотела, и ничего другого. И у меня не было этих проблем – откуда брать деньги, как и что планировать. Идеальная была жизнь. Когда я хотела ставить в других театрах, Олег Павлович меня отпускал. Плюс любимая команда актеров, уже семья, «Круг чтения» – наши вечера современной поэзии и прозы, плюс Школа-студия, где столько курсов выпущено. Потом возникла Мастерская Брусникина – настоящее дело жизни Димы, от которого я дистанцировалась осознанно, потому что мне хотелось, чтобы это было именно его дело жизни. Когда произошла трагедия, когда Дима ушел, мне совсем не хотелось брать на себя театр, было страшно. Я долго думала и однажды поняла, что будет правильно сохранить Димино дело, сохранить Мастерскую, дать ей возможность активного существования на какой-то территории. И сейчас, конечно, это мне нужно и интересно, ведь азарт приходит во время игры.
– Марина, можно мы поговорим о Дмитрии Брусникине и о ваших отношениях?
– Да, можно.
– Вы помните вашу первую встречу?
– Конечно. Потому что именно тогда я и влюбилась. Это было на экзамене в Школу-студию. Дима вошел, я оглянулась и прямо почувствовала какой-то звук. Буммм! Как-будто стрела пролетела. Любовь с первого взгляда – это про меня. Дима впоследствии говорил, что тоже тогда обратил на меня внимание, но нет – он заметил меня позже. Но надо сказать, что я довольно многое делала для того, чтобы он меня заметил, я такая девушка – если цель поставлю, я действую. И да, довольно рано все произошло, мы поженились в конце первого курса. Все было очевидно для нас.
– Вы никогда профессионально не соперничали?
– Расскажу вам замечательную историю. Когда на первом курсе мы объявили, что женимся, то ректор Школы-студии Вениамин Захарович Радомысленский, великий человек, который очень хорошо ко мне относился, привел меня к себе в кабинет, посадил на диван и сказал: «Деточка, ты же знаешь, что в актерских семьях только кто-то один добивается успеха». Как бы предупредил меня, что я зря выхожу замуж за Брусникина, что при очевидности его дара это опасно для меня. Но я вообще на это не среагировала.
– А дар Брусникина был сразу очевиден?
– Абсолютно. При том, что шалопай на первом курсе он был отчаянный. Поступил он влегкую, а дальше ему стало неинтересно, и первый семестр Дима вообще не учился, все время пропадал. Я ездила за ним, привозила на занятия, искала по общежитиям где-нибудь в Зеленограде, где он песни под гитару пел физикам, он же сам физик-теоретик по образованию. У него были бесконечные выговоры, хотя было сразу понятно, что у них любовь с педагогом по мастерству, что Ефремов выделял его очень сильно. Мне и в голову не приходило сравнивать себя с Димой – уникальное дарование во всех смыслах, и в человеческом, и в актерском. Так что ревности не было, да и быть не могло. А он… Он настолько меня любил и поддерживал во мне веру в то, что я что-то значу, что и это в том числе позволило мне расцвести махровым цветом (смеется). Еще в Школе-студии, когда я начала делать студенческие работы, преподавать. На моих экзаменах лом, я там чудеса творю, в педагогике я состоялась действительно очень рано. Он все это видел и ценил.
– Дмитрий легко принимал решения и их осуществлял?
– У них с Ромой Козаком была невероятная внутренняя свобода. Может быть, у обоих было предчувствие короткой жизни и от этого абсолютное отсутствие страха. Если было желание что-то делать – решение принималось мгновенно. Дима всегда говорил: чтобы что-то к тебе пришло, надо от чего-то освободиться. Не бойся уходить и все менять, и новая дверь обязательно откроется. Я другая, я всю жизнь работала во всех местах, потому что для меня было важно, чтобы яйца лежали в разных корзинах – тогда я независимо себя чувствую. А Дима был просто везуч, ему жизнь много чего давала. Он лучше всех играл во все игры. Он никогда никуда не опаздывал, он приходил в любое место и всегда занимал лучшее место. Это был закон, который срабатывал постоянно. Огромное количество друзей, планов. Для них реально было уехать куда-нибудь в Антарктиду. Мы писали на новый год желания, он загадал с другом своим, Филиппом, поехать на Северный полюс. Что-то им там надо было. Это от Ефремова, конечно. Он таких людей выбирал и такую «мину» в своих учеников закладывал... Что смысл человеческой жизни только в движении, в исследовании и развитии. В бесконечной борьбе с косностью, с бездарностью, с тем, что неинтересно. И цель – сделать так, чтобы было интересно. Дима, конечно, его наследник по прямой. Тот же темперамент, бешеное совершенно понимание куда-зачем, анализ, разбор. И, конечно, студентам было всегда бесконечно интересно с ним, как и с Ромой Козаком.
– Вы разлучались надолго?
– Мы всегда были вместе, хотя в профессии существовали отдельно. Это была моя позиция. Мы постоянно работали, это и было нашей жизнью. Был отпуск, какой-то минимальный, и в молодости мы ездили в этот отпуск с бесконечными антрепризами зарабатывать деньги. При всех сложностях, бытовых в том числе, и особенно вначале, жили легко и весело. Да, радостно и хорошо на самом деле жили. Я сейчас смотрю фотографии – я везде улыбаюсь, просто везде. Была, конечно, жизнь совсем приватная, только наше пространство – в смысле «убегов» в деревню, в дом родителей, которые там построились. Такое общее пространство, только родители, мы с сыном, сестра. И да, Дима очень любил там бывать: рыбалка, грибы, футбол. И я обожаю это место, и сейчас там спасаюсь.
– Вы что-то загадываете на будущее?
– Раньше загадывала, сейчас нет. Поймала себя как-то на этой мысли. Остались самые простые и главные вещи: важно иметь силы, чтобы помогать моим ребятам, студентам, реализовываться. Помогать людям, которые вокруг. И при всех обстоятельствах ориентироваться только на свое ощущение того, что должно делать. И поэтому я, конечно, оптимист, хотя и трагический оптимист. Я понимаю, как оно все закончится, как жестока жизнь, тоже понимаю, но в то же время я знаю, как она парадоксальна и прекрасна. И пока есть возможности и силы делать то, что интересно, я верю, что это интересно не только мне.
Беседовала Нина Суслович
Фото Игоря Александрова, Олега Черноуса, Екатерины Цветковой и из семейного архива Марины Брусникиной
#мхт #брусникина #брусникин #культура #память места