(из цикла «И память Каменки любя…»)
Среди декабристов, успевших жениться к моменту восстания, был и Пётр Иванович Фаленберг. О нём – последняя моя статья из посвящённых судьбам жён декабристов. Собственно говоря, именно о нём, потому что о его жене Евдокии Васильевне мы не знаем почти ничего. Была она, по-видимому, «ещё одна из семьи Раевских». Сведения о ней – несколько слов: «вышла за Фаленберга за несколько месяцев до восстания, развелась после вынесения приговора и тут же вышла замуж во второй раз». Портрет до нас не дошёл.
Дополнить могу совсем немного. Судя по сохранившимся данным, её отец Василий Андреевич Раевский - двоюродный брат генерала Н.Н.Раевского, а сама она троюродная сестра Марии Волконской. Видимо, отношения между семействами поддерживались мало. Так, Волконская писала В.А.Муравьевой о своей «так называемой тётушке Раевской, которая совершенно мне не родственница, но однофамилица». Кстати, «тётушка Раевская», урождённая баронесса Олимпиада Владимировна фон Розен была дальней родственницей другого декабриста, А.Е.Розена.
Родилась Е.В.Раевская в 1803 году, вышла замуж за Фаленберга в 1825-м. И вот здесь приходится говорить о человеке, поставившем всё на карту любви к женщине и всё проигравшем.
Фаленберг, в 1825 году подполковник квартирмейстерской части, был участником Отечественной войны 1812 года и заграничных походов (участвовал в 35 сражениях, дошёл до Парижа). В Южное общество был принят А.П.Барятинским в 1822 году, но затем от дел отошёл. По показаниям А.П.Барятинского и П.И.Пестеля, «он был столь не деятельным и уклонившимся членом, что даже самое имя его почти забыто в обществе». С.Г.Волконский тоже сообщал, что Фаленберг «впоследствии уклонился от участия в обществе».
Причина этого – любовь к жене. Рассказывают, что, когда к нему приехал от имени А.П.Барятинского доктор Ф.Б.Вольф для обсуждения дел общества, Фаленберг гневно воскликнул: «Скажите Барятинскому, что жена мне дороже отечества!»
И тем не менее осуждён Фаленберг был сурово, по четвёртому разряду, приговорён к 12-летней каторге. Почему?
Вот тут самое время говорить о слабости человеческой.
Фаленберг оставил после себя «Записки декабриста», написанные в типично немецком сентиментальном духе, где о себе он пишет в третьем лице.
«Это горестное событие изложено мною, по чистой совести, собственно для моих детей, как единственное наследство, которое злополучный их отец мог оставить им, чтобы разительным своим примером предостеречь их от гнусного порока лжи и показать им, как грешно перед богом, как опасно отступать от правды, как пагубна может быть первая ложь, влекущая за собой неминуемо другую, третью, и, наконец, может вовлечь и маловиновного под тяжкое наказание»,- так заканчивает он свои записки.
Что же мы узнаём из них? О «нечаянном», как он его называет, вступлении в общество Фаленберг говорит как-то вскользь, как будто не понимая истинных целей его: «и как объявленная ему цель, составляющая благо отечества, была согласна с образом его мыслей, то он не только не полагал, чтобы сделать преступление, но даже не подозревал, чтобы тут могло быть что-либо предосудительное или опасное для его спокойствия и чести» (невольно вспомнишь екатерининское «не в заговоре, а в разговоре»).
Зато подробно пишет о личном: «Женившись в начале 1825 г., он остался в доме тестя своего до мая месяца. Когда он собрался со своей женой в обратный путь,.. мать, вручая её мужу, сказала со слезами: «Не оставьте её!» Растроганный Фаленберг, подняв руку к небу, отвечал от полноты сердца: «Да оставит меня Бог, если я её оставлю!» Едва Фаленберг успел возвратиться в Тульчин, как молодая жена его, нежно им любимая, впала в жестокую болезнь. Находясь безотлучно при ней, он выходил из дома только по необходимым обязанностям службы… Его не посещал никто, кроме врачей, пользовавших больную».
При аресте он сделал всё для успокоения жены: «Объявить жене истину значило свести её преждевременно в гроб, быть её убийцею. Оставалось одно — обмануть её. Итак, он решился объявить ей, что получил повеление немедленно ехать в Бессарабию по делам особенной важности, которые, впрочем, никак долее трех недель там его не задержат. Он присовокупил обещание писать к ней как можно чаще. Сколь ни огорчило это больную, но, по-видимому, она великодушно решилась покориться необходимости и умоляла только не замедлить. Чтобы поддержать ее в этом обмане, Фаленберг приготовил несколько писем из разных мест Бессарабии и от разных чисел».
В Петербурге Фаленберг был доставлен 22 января 1826 года на главную гауптвахту и на первом допросе «с твердостью отвечал, что он ни об каком Тайном обществе не знает, что Барятинского знает, как адъютанта главнокомандующего, а особенного знакомства с ним не имеет». Однако затем его навестил выпущенный из-под ареста один из сыновей генерала Раевского (кто именно – сведения расходятся) и порекомендовал «искренне сознаться в чём бы он ни сделал», поставив примером себя. В тот же вечер Фаленберг показал, что знал о преднамеренном цареубийстве. Сам он пишет весьма напыщенно: «Образ милой супруги, лежащей на смертном одре, представился его воображению. Ему казалось, что он слышит укоризны в нарушении обещания, данного при отъезде, и клятвы, им произнесённой. Все чувства его взволновались, мысли затмились, и несчастный решился сам быть себе злодеем — быть своим обвинителем».
Он рассчитывал на прощение за своё чистосердечие, но… «Генерал скоро возвратился и объявил несчастному, вместо ожидаемого прощения и свободы, повеление отправить его в крепость и тут же поручил фельдъегерю с запиской к коменданту». Потекли тюремные месяцы. «Горесть, отчаяние, и особливо письма, получаемые им от страдающей жены, которыми упрекает она его в равнодушии к её горестному положению, умоляя всем, что для него священно, ускорить приезд, если не желает свести её в могилу, внушили ему мысль опять подтвердить, что он знал об умысле на цареубийство, и требовать очной ставки с Барятинским. Он думал ускорить этим решение своей участи и написал в комитет, но его не требовали. Он решил докучать через плац-майора и плац-адъютантов, прося их доложить, чтобы дали ему очную ставку». И вновь подтвердил свои показания.
Исследователи считают, что Барятинскому признания Фаленберга практически не повредили (и без него всё было известно). Но вот поведение самого Фаленберга оценивают однозначно: лгал, утверждая, что оговаривал себя, ничего не зная,- всё знал, обо всём слышал в своё время, а легендой о «невинном оговоре» призывал пожалеть себя: ведь «сама клятва, данная им матери своей жены — не оставлять её, тяготела над его душою».
После объявления приговора Фаленберг имел свидание со своим шурином и «узнал, что после обнародования приговора осуждённым дядя жены Фаленберга приезжал в Тульчин, откуда и привёз больную к её матери в Воронежскую губернию».
Сохранились воспоминания о Фаленберге сидевшего рядом в ним в крепости и беседовавшего с ним (но так никогда его и не увидевшего!) А.С.Гангеблова: «Он плакал неутешно. Часто среди ночи, когда всё уже утихало вокруг, слышны были его рыдания, сперва как бы подавляемые, а потом разражавшиеся воплем: Eudoxie, Eudoxie!! [Евдокия!]... и воззваниями как бы о прощении».
Он же рассказал о встрече с женой Фаленберга (Гангеблов заехал к ней по дороге на Кавказ, куда был переведён, и завёз письмо от Петра Ивановича, полученное тайком) : «Раевских я не застал дома: они повезли больную дочь (м-м Фаленберг) в Воронеж. На покорму лошадей я остановился «на деревне», в избе. Там уже знали об участи Фаленберга… Вскоре сбежались дворовые и несколько крестьян; все эти слуги забрасывали меня вопросами о их «молодом барине», а иные из них со слезами выслушивали и то немногое, что я мог им сообщить.
Было уже утро, когда я приехал в Воронеж и, как было мне указано Фаленбергом, предупредив дядю его жены о моем приезде, отправился к Раевским. Меня встретил высокого роста красавец-старик, отменно почтенной наружности. Это и был тесть Фаленберга, Василий Андреевич. Я отдал ему письмо. Через несколько минуть дверь растворилась, и к нам ввели, под обе руки, его супругу, всю в слезах. Во время расспросов о зяте с нею несколько раз делалось дурно. Тут мне сказали, что Авдотье Васильевне ничего ещё не было известно о муже, кроме лишь того, что было придумано для её успокоения. В этом же смысле было написано и привезённое мною письмо; не знаю, было ли оно ей отдано. Раевские позвали меня обедать; в назначенный час я к ним приехал. Мы сидели ещё в гостиной, когда ввели больную м-м Фаленберг. Это была очень ещё молодая и чрезвычайно интересная особа; видно было, что она собралась с последними силами, чтоб лично расспросить о муже. Я импровизировал целую историю, рассказал, что сам я состоял в одной комиссии с Петром Ивановичем, что на Шведской границе мы терпели большие стеснения, особливо в переписке и, как доказательство, прибавил, что Пётр Иванович до того боялся зоркого наблюдения за ним со стороны начальства, что не имел возможности написать к ней иначе как карандашом и не мог даже запечатать письма. Это её совершенно успокоило, и она удалилась, благодаря за добрые о муже вести. Только я её и видел... Долго-долго я не мог забыть скорбной драмы, которой был свидетелем в этом почтенном семействе».
Ещё немного спустя Фаленбергу рассказали, что мать жены «не решается открыть ей истину о положении мужа и что она спрашивает его, не лучше ли объявить больной, что муж её после краткой болезни умер, и что, по её мнению, это известие подействует менее на больную, нежели весть о постигшем его несчастье, которая неминуемо сведёт её в могилу». Фаленберг, «обдумав, что он, осуждённый на политическую смерть, в эту минуту готов бы был пожертвовать своей жизнью, чтобы спасти жизнь той, для которой принёс в жертву всю будущность своего земного поприща,.. согласился, чтобы объявили жене о смерти его».
Что ей «объявили», история умалчивает. Мы же знаем, что она благополучно поправилась, развелась с Фаленбергом и между 1827 и 1829 годом вступила в брак с П.М.Нолбухиным. Есть письмо М.Н.Волконской от 24 января 1830 года, где она пишет: «Главное заверьте Федора Ивановича [брата Фаленберга], что брат его не думает и никогда даже ему в голову не приходила мысль пригласить Евдокию сюда. Всё, чего он желает, — получить письмецо, написанное её рукою, изредка иметь о ней вести и знать, что она счастлива и спокойна». Но и этого он был лишён, а Волконская «получала лишь весьма малолюбезные письма» от Раевской-матери.
Фаленберг делает горький вывод: «Потеряв жену, она вышла за другого, он потерял всё, что имел. Лишённый честного имени, он влачит горестную свою жизнь уже 15 лет в душевных страданиях и не в силах заглушить глас совести, взывающий к нему ежеминутно: самоубийца!»
Что ещё можно рассказать о нём? Обладал несомненным талантом топографа. Сохранилась бесценная историческая реликвия – так называемый «план Фаленберга», план Читы и окрестностей, выполненный им и Н.А.Бестужевым с благословения коменданта С.Р.Лепарского:
На поселении в селе Шушенском Минусинского округа Фаленберг жил очень бедно, окружной начальник Минусинска А.К.Кузьмин рассказывал: «Однажды тёща вздумала прислать ему 500 рублей, но Фаленберг не принял, хотя и не имел никакого состояния. Я помог ему выстроить мельницу о четырёх поставах и исходатайствовал ежегодный пансион в 200 рублей да сверх того паёк и одежду, какая следует простому ссыльному».
В 1840 году Фаленберг женился на дочери урядника Анне Соколовой, неграмотной девушке. Их свадьбу описал другой декабрист – А.П.Беляев: «Все наши товарищи были на его свадьбе. Девичник происходил в доме отца невесты, по всем обычаям русской старины. После венчания был обед, а вечером песни и пляска. Мы присоединились к общему хору и свадебным играм. Между песнями были и очень интересные, с прекрасными мотивами. В это время молодая разносила угощение. При этом много оживления придавала игра на скрипке Н.А.Крюкова, очень хорошего музыканта, и наше участие в хоре».
Брак был счастливым. Тот же Беляев рассказал: «Жена его была преданная и нежная подруга, и вполне усладила его изгнанническую жизнь. Она скоро усвоила себе все образованные приёмы и могла стать в уровень со своим мужем». Вот тут помогли художественные таланты декабриста и его образованность: ведь жену и появившихся детей ему приходилось учить самому (в Шушенском не было школы). А М.К.Юшневская сообщала И.И.Пущину, как успешно продвигается дело обучения: «Фаленберга жена тоже читает уже по складам, скоро ко мне напишет».
Поступить на гражданскую службу Фаленбергу не разрешили, и он завёл в Шушенском табачную плантацию, выращивал табак и делал сигары. Это требовало огромных трудов: «Работая с женою, а впоследствии и с детьми, как негр, без устали, он мог удовлетворить ограниченные свои нужды». Местные жители относились к нему очень тепло, и когда в 1851 году его плантация была уничтожена разливом Енисея, жители Минусинска, сложившись, собрали довольно значительную сумму и помогли хозяйству Фаленберга встать на ноги. В официальном донесении говорилось: «Это доказывает, какой любовью и уважением он пользуется во всей округе».
Фаленберг снял точную копию с трех камней с руническими надписями, доставленных в Шушенское с берегов Енисея. Эти работы были посланы в Академию наук. Рассказывали, что местные крестьяне «с большим интересом относились к научным занятиям... Фаленберга – по определению в поселениях Минусинского округа полуденной линии и установлению там солнечных часов».
У Фаленберга были сын и дочь, и он очень переживал, что не может дать им нормальное образование, но амнистия вернула Фаленбергу и его детям право дворянства. Однако средств на выезд из Сибири у Фаленберга практически не было. Какие-то деньги завещал ему умерший Ф.Б.Вольф, но получены они были только в 1858 году благодаря хлопотам по утверждению в правах наследства, взятым на себя И.А.Анненковым, - тоже показатель отношения товарищей! Правда, Барятинский так никогда его и не простил.
Только в 1859 году Фаленберги выехали из Сибири. Поселились в Риге, а в селе Иванковцах Проскуровского уезда Подольской губернии, где Пётр Иванович служил управляющим.
В 1873 году в возрасте 32 лет умерла дочь декабриста Инна (Минна), жившая с мужем в Харькове. Отец не смог перенести эту утрату и вскоре после получения известия скончался в возрасте 82-х лет.
Сын декабриста Фёдор, по воспоминаниям Беляева, «кончил курс в высшем военном училище, выпущен в конную артиллерию. Он вызвал к себе своих родителей и нарочно для этой цели из конной артиллерии перешел в корпусные офицеры одной из московских военных гимназий, но по смерти отца к нему приехала одна мать».
Фёдор Петрович участвовал в русско-турецкой войне 1877-1878 гг., в русско-японской войне 1904-1905 гг., имел награды, в январе 1914 года вышел в отставку генерал-лейтенантом, но в 1915 году 70-летний генерал вновь на службе в резерве чинов при штабе Двинского военного округа.
У него было трое сыновей-офицеров, но больше я ничего узнать не смогла…
Если статья понравилась, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!
Здесь карта всего цикла о Каменке
Карту всех публикаций на эту тему смотрите здесь
Навигатор по всему каналу здесь