– Переезжаю я, Оль, – Антонина помешивала чай, но видно было сразу: не чаю попить пришла, поговорить. – Так и знала! Дура ты, Тонька! Зачем? Твой же домина, твоя половина. А там что? Не дом, а одно название.  Ольга нервничала. Жалеть Тоньку не было сил. Жалей – не жалей, она сама же всё и испортит. По жизни такая. – Да не могу я больше. Собачимся кажный Божий день. Сашку колотят. Пусть живут... – А Женька? – Не хочет. С ними останется. Вчера сказала, что и Сашка – не брат ей, и я – не мать. – Ну, это сгоряча...

30-е годы... - Бабуль, ты чего глупость городишь? – захохотал Федор, вымазывая хлебом кашу, которую сварила баба Глаша. Федя бабушку любил. Когда померла Василиса, мамка Федькина от хвори какой-то, остался мальчишка с бабкой и дедом. Это были тридцатые годы, родился Федор уже после революции. И воспитан был уже по-новому. Нет Бога, и веры никакой не может быть – вот такую науку втолковывали ребятам в школе. Потому бабулю свою набожную высмеивал, дразнил порой, хотя и любя, всё пытался бабку отвадить от молитв и наложений креста...