Стерильный белый свет заправки бил в глаза, заставляя их слезиться. Или, может, они слезились сами по себе. Я сидела в машине, вцепившись в холодный обод руля так, что костяшки пальцев побелели. Меня до сих пор била мелкая, противная дрожь, которая шла не от ночного холода, а поднималась откуда-то из самого нутра, из живота, ледяными волнами расходясь по всему телу. Я смотрела на безликие колонки, на яркую вывеску круглосуточного магазинчика, на редкие фуры, с шипением проносящиеся мимо по ночному шоссе...

Он выходил на экран — и публика замирала. Не из-за громкого имени, не потому что очередной «любимец публики». В нём было что-то неуловимо настоящее — опасное, простое, человеческое. Геннадий Корольков умел смотреть так, будто видел не камеру, а тебя самого. И от этого становилось неловко. В семидесятые его называли русским Бельмондо, хотя это сравнение выглядело ленивым. У Бельмондо — азарт, у Королькова — совесть. И если француз играл хулигана с обаянием, то Геннадий делал хулигана человеком с болью внутри...