Ох, милые мои, какой же денек тогда выдался… Серый, плаксивый, будто само небо знало, что у нас в Заречье горе горькое творится. Я в окошко своего медпункта гляжу, а у меня у самой сердце не на месте, словно его в тиски зажали и медленно так скручивают. Вся деревня наша, казалось, вымерла. Собаки не лают, ребятишки попрятались, даже неугомонный петух дяди Миши и тот притих. Все смотрели в одну точку - на дом Веры Игнатьевны, нашей бабы Веры. А у калитки ее машина стоит, городская, чужая. Блестит, как свежая болячка на теле нашей деревни...

Веронику Игнатьевну у нас все знали. Женщина она была уже немолодая, за пятьдесят перевалило. Высокая, сухая, с волосами, туго стянутыми в пучок на затылке, где серебра было больше, чем прежнего, каштанового цвета. И глаза у нее были такие... знаете, как остывший утренний туман над рекой - вроде и смотрят, а что там, в глубине, не разглядишь. Вся жизнь ее прошла в заботах о матери-старушке, женщине властной и больной. Вероника-то в девках красавицей была, румяной, смешливой. Женихи вились, да мать...