— Петь, сделай потише, пожалуйста. Голос был чужим, хриплым и слабым, он с трудом продрался сквозь ватную пелену, застилавшую горло. Лариса стояла в дверном проёме спальни, придерживаясь рукой за косяк, чтобы не качнуться. Голова была чугунным шаром, наполненным горячим песком. Каждый удар сердца отдавался в висках глухим, набатным гулом. Тело под тонким домашним халатом то горело, то проваливалось в липкий, ознобный холод. Кожа на руках и лице стала болезненно-чувствительной, даже трение о собственную одежду казалось пыткой наждачной бумагой...

— Петенька, милый, ну что ты как неродной? Помнишь, как мы здесь, на этом самом диване… Ой, а диван-то новый! И шторы… безвкусные какие-то. Анжелика твоя выбирала? У неё всегда со вкусом было, как у синички — всё блестящее хватает, а сложить в гнездо толком не может. Голос, приторно-сладкий, как прошлогоднее варенье, в котором сахара больше, чем ягод, доносился из гостиной. Анжелика замерла в прихожей, сжимая в руке папку с документами, за которой она, чёрт бы её побрал, вернулась. Ключ в замке повернулся так тихо, что эти двое её даже не услышали...