Он выходил на сцену, как будто из ниоткуда — из какой-то другой, более плотной материи, где жест весит больше слова. Казалось, его движения идут не от тела, а от внутреннего жара, который прожигает кожу. Когда он поднимал глаза, зал замирал. Не из-за славы, не из-за звёздности — а потому что в этот момент реальность сжималась до точки, где оставались только он и правда. Геннадий Бортников не играл — он существовал. В советском театре, где всё было регламентировано — от жеста до взгляда, — он позволял себе быть живым...

Всё началось с соли. С обычной поваренной соли, мелкой, «Экстра». Я опрокинул банку, когда полез в верхний шкафчик за пачкой чая. Стеклянная банка звякнула о раковину, белая рассыпчатая груда выросла на влажном темном столешнике. Я ругнулся про себя, потянулся за губкой, а потом замер. В этой белой, кристаллической куче, будто червяк в сахаре, лежал чужой предмет. Не его. Не мой. Чужой. Маленькая, стильная, темного металла, флешка. Размером с ноготь. Она упала, должно быть, с верхней полки, куда Марина задвигала кухонные мелочи, которые не хотела видеть на виду...