У моей прабабушки было четыре дочери, и у каждой из них тоже родились дочери, но только у каждой по одной. Родились они все в 1921 году, кроме одной, моей мамы, мама родилась в сороковом году перед самой войной. Просто у бабушки четверо детишек до неё умерли ещё до войны, а вот мама последняя была, единственная выжившая в самые тяжёлые военные годы. Поэтому была она младше остальных на двадцать лет. Старшая из всех, успела выйти замуж до войны, даже девочку успела родить в сорок первом. А мужа в армию взяли в сороковом, потом фронт, но вернулся живым, хоть и израненным...

У моей дочери не будет ни бабушки, ни дедушки. Не потому что их нет — они живы и вполне здоровы, а потому что я зареклась снова и снова оправдывать перед ребёнком чужую холодность. Я устала подбирать слова, как осколки, чтобы объяснить, почему взрослые, вроде бы родные, люди способны говорить «люблю» только тем, кто удобен, угоден, не спорит и всегда кивает. Устала прятать за нейтральными фразами тот горький осадок, что остаётся от этих условных чувств, в которых любовь измеряется количеством выгоды, а не теплом рук...