Семейные ужины в доме моей свекрови, Галины Петровны, всегда напоминали мне плохо срежиссированный спектакль. Декорации были неизменно помпезными и безвкусными: тяжелые бархатные шторы, навсегда закрывшие окна от мира, полированный сервант, за стеклом которого томился «праздничный» хрусталь, и давящая тишина, которую нарушали лишь звяканье столовых приборов и натужные беседы. В этом театре абсурда мне была отведена роль безмолвной декорации, «бедной родственницы», которую мой муж Олег, единственный сын и наследник, по их общему мнению, подобрал из жалости...

Он видел. Сквозь прищур ресниц, в предрассветной сизой мути сеней, Михаил видел, как Лена крадется к двери. Неслышный скрип половиц, осторожный щелчок щеколды — и вот уже ее тонкий силуэт растворяется в утреннем тумане, навсегда. Он лежал и не шелохнулся, будто спящий. Не потому что спал. А потому что понял: удержать силой можно все что угодно, кроме души, рвущейся навстречу собственной погибели. Ольховка в тот майский день 1940 года утопала в зелени и тишине, нарушаемой лишь кудахтаньем кур да далеким мычанием коровы...