В ту осень много было у Матрёны обид. Вышел перед тем новый пенсионный закон, и надоумили её соседки добиваться пенсии. Была она одинокая кругом, а с тех пор, как стала сильно болеть, – и из колхоза её отпустили. Наворочено было много несправедливостей с Матрёной: она была больна, но не считалась инвалидом; она четверть века проработала в колхозе, но потому что не на заводе – не полагалось ей пенсии за себя , а добиваться можно было только за мужа , то есть за утерю кормильца. Но мужа не было уже пятнадцать лет, с начала войны, и нелегко было теперь добыть те справки с разных мест о его сташе и сколько он там получал...

— Неси их обратно! Сию же минуту вынеси! — Батюшка, да они же живые… на морозе замерзнут! — Лучше пусть на морозе, чем на нашей совести! Это грех такой, что в огне не отмоешь! — Да это же младенцы… двое… близнецы… — Батюшка... Мать... Гляньте... — голос двадцатилетнего Анисима оборвался, словно он подавился ледяным ветром. Он стоял на пороге занесенной снегом избы, не в силах переступить его, и держал на руках нечто, завернутое в обледеневший половик. Степан, его отец, коренастый, бородатый мужчина с лицом, прожженным морозами и горем, оторвался от починки сети...