О том, что в Гаврюшкино приедет художник, самый настоящий, с этюдником, красками и холстами, из столичного филиала Союза художников, и будет «живописать», стало известно от сторожа, дядьки Кондрата. Тот неспеша присел на скамейку, пристроил рядом ружьишко, с которым не расставался никогда, вынул кисет, оглядел сидящих и лежащих на поляне за председательским домом людей, хмыкнул, отогнал комара, ещё одного. За ним наблюдали, не торопили. Не дай бог, просыпет Кондрат на штаны табак, тогда всё — ничего не скажет, подожмет губы, обидится...

— Маркушка? Голос прозвучал так, будто ударил его обухом по голове. Марк обернулся. Перед ним стоял незнакомый мужчина – коренастый, в замасленной спецовке, с глазами, полными невероятного ужаса и надежды. — Это… это не может быть… — мужчина шагнул ближе, дрожащие руки потянулись к его лицу. — Ты? Правда ты? Марк отпрянул. Он не помнил этого человека. Но что-то внутри сжалось – глухая, давно забытая боль. — Вы… вы меня знаете? — голос сорвался на хрип. Мужчина захрипел, будто его душили. — Как же я могу не знать? — прошептал он...