Когда свекровь пришла с ключами — я закрыла дверь. Не захлопнула, не хлопнула на эмоциях, а именно закрыла: медленно, на цепочку, как затягивают шарф в ветреный день, оставляя щель для воздуха и слова — но не для шага. Она фыркнула, и ключи тихо звякнули в её ладони, как крошечные колокольчики на шее невидимой кошки. Лидия Сергеевна. Её нос, упрямо-правильный, почти римский, торчал из-под бежевой шапочки, губы были затянуты невидимой ниткой. В руке — пакет с апельсинами и банкой огурцов, уже тёплой от подъезда...

Знаете, есть такая тишина, которая наступает не до бури, а сразу после. Когда отгремело, отплакалось, когда все соболезнующие разошлись, и в доме, ещё пахнущем ладаном и чужими духами, остаёшься только ты. И пустота. И она. Людмила, мачеха. Женщина, которую отец привел в наш дом десять лет назад. Я смотрела на неё через большой обеденный стол, за которым ещё вчера сидели люди и поминали папу. Сейчас она аккуратно, почти брезгливо, протирала тёмную полировку от несуществующих крошек. Её руки, с безупречным маникюром, никогда не знали ни земли на даче, ни тяжелых сумок...