В том, что случилось с дочерью, был виноват только он. Дима даже не отрицал. Жена била словами хлёстко, в самое сердце. — Я тебе сказала: позвони, проверь! — её голос был сиплым от слёз и крика, и каждое слово оттачивалось холодной яростью и врезалось в него, как камень в стену, оставляя глубокую вмятину. — От тебя требовался всего один звонок! Спросить: «Юль, ты сделала укол?» И всё! Но нет же! Занят был? Это было важнее твоих дел? Всё ещё важнее, да?! —Нет,- отвечал Дима бесцветно. — Ты недоглядел,...

Дверь надо бы смазывать, я все собиралась и забывала. Она так скрипит, когда её открывают, что даже если человек старается войти тихо, дом всё равно знает. В тот вечер я услышала сначала щеколду, потом этот тягучий, как старое молоко, звук. И ещё запах мокрого пальто — непривычный, чужой и знакомый одновременно. Я вытерла руки о полотенце — я разбирала бельё: носки, детские футболки, пижама с затяжками, — и вышла в прихожую. Пальто село по плечам хуже, чем раньше. Лицо постарело неравномерно: возле глаз — тонкие морщинки, у рта — две резкие складки, как от прищепок...