— Вы, наверное, шутите? — Игорь дернул плечом, и его дорогой пиджак натянулся на спине. Ткань жалобно затрещала, выдавая несоответствие размера амбициям владельца. Нотариус, грузный мужчина с одышкой и красным лицом, даже не поднял глаз от бумаги. В кабинете пахло старой пылью и дешевым одеколоном, которым Игорь щедро полил себя перед визитом. Этот резкий запах перебивал все, даже въевшийся в кожу Елены за пять лет дух лекарств. — Здесь нет места шуткам, — сухо ответил юрист, поправляя очки. — Я зачитываю последнюю волю вашего покойного родственника, прошу не перебивать...

Девчонка была некрасивая: рот огромный, нос в веснушках, вся какая-то неопрятная, глазища ещё эти зеленее, прямо как у бабушки. Бабушку Лёня боялся. И страшно любил. На похороны стоял истуканом и не мог пошевелиться. Даже на маминых похоронах не было ему так плохо. Мама умерла внезапно, не то что бабушка – бабушка долго болела, и все знали, что скоро это произойдёт. А мама казалась такой здоровой, такой сильной… Письмо Лёня нашёл, когда разбирал мамины вещи. Долго не мог к ним подобраться, больно было...

Когда Марья Семёновна переехала к сыну, дом встретил её холодно — не зимой, не стужей, а чем-то более плотным, липким, неслышимым для посторонних. Воздух в этой квартире всегда казался ей чужим, как будто она вошла не в дом к родным людям, а в место, где её терпят исключительно из обязательств. Сын уверял: «Живи с нами, так будет лучше», но уже в первые дни стало ясно, что это «лучше» — чужой словарь, в котором для неё нет правильных значений. Невестка смотрела на неё так, будто в доме поселился непрошеный гость, нарушивший тщательно выстроенный порядок...