В палате роддома №4 пахло хлоркой, кипяченым молоком и тревогой. Елизавета Петровна Корнилова стояла посреди комнаты как монумент самой себе — в дорогом кашемировом пальто, несмотря на духоту, с идеально уложенной прической и поджатыми губами. Она держала сверток с младенцем на вытянутых руках, словно это была не живая душа, а мешок с чем-то дурно пахнущим. — Ну и что это? — ее голос, холодный и скрипучий, разрезал тишину. Анна, бледная, с темными кругами под глазами после тяжелых двенадцатичасовых родов, сидела на краю высокой больничной койки...

Муж выключал воду так, будто платил за каждый лишний миллилитр из собственной крови. Сначала открывал кран тонкой, нервной струйкой, смачивал ладони, тут же перекрывал вентиль, словно душил собственный кран, и только после этого брался за мыло. Ни один обмылок в этом доме не имел права на смерть: исхудавшие, скользкие остатки Семён прилеплял к новым кускам, создавая серые, уродливые слоёные пироги, к которым хотелось прикасаться только в перчатках. Марина стояла в дверях ванной и смотрела на этот ритуал, знакомый до зубного скрежета...