Всю жизнь меня учили быть хорошей. Молчать, когда обидно. Соглашаться, когда хочется кричать. Подстраиваться, когда хочется развернуться и уйти. Я была вежливой до тошноты, терпеливой до самоуничтожения, мягкой до тех пор, пока не стерлись собственные границы. И вот сейчас — я стою посреди квартиры, в которой пахнет чужими духами, чужим уксусом, каким-то чужим порядком, который мне противен до судорог. Передо мной — Людмила Аркадьевна, мать моего мужа, в её костлявых руках — наши наволочки. Она...

Если бы мне кто-то десять лет назад сказал, что однажды я буду стоять в дверях собственного дома, с каменным лицом выгонять родню, яростно защищая своё право на тишину, порядок и личные границы — я бы подумала, что этот человек либо сумасшедший, либо перепутал меня с кем-то другим. В то время я была другой — мягкой, доверчивой, почти болезненно вежливой. Я верила в силу семейных уз, в то, что если кто-то из родных вдруг ошибётся, скажет или сделает что-то неловкое — достаточно будет сесть за стол, налить чаю, достать баранки, и под мерный пар от чайника с душицей всё уладится...