— Я больше не буду… — сказал он, придерживая стену, — ну ты же знаешь, Оль… Она знала. Этот тост звучал у них чаще, чем будильник. На кухне пахло подгоревшим чаем и чужими обещаниями. Оля застёгивала молнию на чемодане так, будто закрывала сезон — без права на продолжение. — Спи, — сказала она спокойно, — у тебя завтра важный день. — Какой? — Тот, в который меня тут не будет. Он пытался улыбнуться, но у улыбки запутались ноги. Стул скрипнул, настенные часы закашлялись в тишине, и Оля вдруг поняла: если не уйдёт сейчас, опять останется до выходных, до зарплаты, до «последнего раза»...

Похороны прошли быстро, будто их кто-то заранее репетировал. Чёрные куртки, одноразовые стаканчики с кофе у ворот, венки, связки бумажных ленточек с золотыми буквами, которые сложно читать на ветру. Нина Петровна лежала в белом, на лице был легкий, почти капризный склад на губах — как всегда, когда она думала о чём-то своём и никому не рассказывала. После кладбища все разошлись. Отец, Пётр Семёнович, долго сидел на табурете у окна и смотрел на сугробы. Ветер гонял по двору сухую траву, снег был серым...