Обещание, данное умирающей подруге, тяжелее любого креста. Особенно когда на дворе июнь 1941-го, а в твоих собственных двадцать три года нет ни кола ни двора. Но глядя в мутные глаза Марфы и слыша за спиной сдержанный всхлип её детей, Анфиса поняла: назад дороги нет. Её слово теперь — закон, который ей предстоит нести через всю войну. Шёл июнь 1941-го, но в избе Марфы Каретниковой от неподвижного, густого воздуха казалось, что время остановилось. Запах болезни — смесь сухих трав, варёной картошки и чего-то тяжёлого, приторного — въелся в бревенчатые стены...

Утро было таким же, как и всегда, тихим и солнечным. Лучи летнего солнца пробивались сквозь легкие занавески, играя зайчиками на полу. В воздухе витал сладкий запах детской каши и молока. Я сидела на кухне и старательно кормила с ложечки своего шестимесячного сына Степана. Он смешно причмокивал, размазывая пюре по щекам, и смотрел на меня своими огромными, синими, как у отца, глазами. — Ну вот, еще ложечку за папу, — ласково говорила я, ловя его маленькую ручку. В этот миг дверь в прихожую с грохотом распахнулась, и в квартиру, не снимая туфель, вошла моя свекровь, Тамара Ивановна...