Он видел. Сквозь прищур ресниц, в предрассветной сизой мути сеней, Михаил видел, как Лена крадется к двери. Неслышный скрип половиц, осторожный щелчок щеколды — и вот уже ее тонкий силуэт растворяется в утреннем тумане, навсегда. Он лежал и не шелохнулся, будто спящий. Не потому что спал. А потому что понял: удержать силой можно все что угодно, кроме души, рвущейся навстречу собственной погибели. Ольховка в тот майский день 1940 года утопала в зелени и тишине, нарушаемой лишь кудахтаньем кур да далеким мычанием коровы...

— Мама, ты в своем уме? — голос дочери звенел, отражаясь от кафельных стен кухни, словно битое стекло. — Какие танцы? Тебе шестьдесят два года! У тебя давление скачет на погоду, суставы крутит, а ты собралась... что? Вальсировать с пенсионерами? Антонина Петровна спокойно помешивала чай серебряной ложечкой, глядя, как в круговороте кипятка растворяются крупинки сахара. Она ожидала такой реакции. Она готовилась к ней три дня, репетируя речь перед зеркалом в прихожей, но сейчас, когда момент настал, заготовленные слова застряли в горле...