Соленый ветер путался в волосах Марины, пока она, прищурившись, наносила на холст новый мазок. Лазурь смешивалась с индиго, рождая тот самый оттенок моря перед закатом, который невозможно было поймать, но так хотелось удержать. Ей было уже двадцать, но море по-прежнему оставалось ее главной тайной и вдохновением. Анна подошла сзади, бесшумно, как кошка, и положила подбородок ей на плечо. От матери пахло персиками и домом. — Слишком мрачно, — вынесла она вердикт, но в голосе ее звучала не критика, а привычная нежность...

О том, что в Гаврюшкино приедет художник, самый настоящий, с этюдником, красками и холстами, из столичного филиала Союза художников, и будет «живописать», стало известно от сторожа, дядьки Кондрата. Тот неспеша присел на скамейку, пристроил рядом ружьишко, с которым не расставался никогда, вынул кисет, оглядел сидящих и лежащих на поляне за председательским домом людей, хмыкнул, отогнал комара, ещё одного. За ним наблюдали, не торопили. Не дай бог, просыпет Кондрат на штаны табак, тогда всё — ничего не скажет, подожмет губы, обидится...