Анатолий сидел, вжавшись в холодный пластик больничного стула, и весь мир сузился до размеров этого бездушного коридора, выкрашенного в унылый салатовый цвет. Его крупные, привыкшие к клавиатуре пальцы, бессильно обхватывали голову, скрывая лицо, мокрое от слёз. За матовым стеклом палаты номер семь, в голубоватом свете медицинских приборов, лежала его дочь — маленькая, хрупкая Машенька. Ей было всего семь, а казалось — все девяносто. Её худенькое тельце почти терялось в больничной кровати, лицо было прозрачно-фарфоровым, а ресницы, тёмные и длинные, как у матери, неподвижно лежали на щеках...

Утро начиналось с тишины. Не с покойной, умиротворяющей тишины, а с густой и звенящей, будто воздух в просторной кухне был наполнен невидимыми частицами льда. Солнечный луч, пробившийся сквозь идеально чистое окно, упал на полированную столешницу, выхватив из полумрака столовый прибор, лежащий с геометрической точностью. Я наблюдала за этой картиной словно со стороны, видя каждую деталь: как пылинки танцуют в световой колонне, как ровно сложены салфетки, как начищенный до зеркального блеска чайник отражает искаженное окно...