– Инга! Ингуся, ну открой! Я же знаю, что ты дома, свет горит. Инга замерла у кухонного окна, крепко сжимая в руке чашку с остывшим чаем. Пять лет. Пять долгих лет она не слышала этого голоса – вкрадчивого, немного сиплого, с теми самыми «гуляющими» интонациями, которые она когда-то принимала за обаяние. Теперь от этого голоса по спине пробежал ледяной озноб. – Инга, не дури! Открывай, говорю! Разговор есть. Она поставила чашку. Руки мелко дрожали. Мише, ее десятилетнему сыну, она велела сидеть в комнате и надеть наушники...

Я лежу на дне темного оврага, и мое молчание оглушает меня громче любого крика. Упала минут пять назад. Или десять? Не знаю. Время странно течёт, когда больно. Когда холодно. Когда ты абсолютно, окончательно одна, и даже собственное сердцебиение кажется эхом в бездонном колодце одиночества. Нога подвернулась с противным, сухим щелчком, похрустыванием кости и плоти. Я неудачно, нелепо, по-кукольному упала, споткнувшись о собственную рассеянность. Скатилась по склону, обдирая ладони о колючие ветки и острые камни, в этот проклятый овраг...