Обещание, данное умирающей подруге, тяжелее любого креста. Особенно когда на дворе июнь 1941-го, а в твоих собственных двадцать три года нет ни кола ни двора. Но глядя в мутные глаза Марфы и слыша за спиной сдержанный всхлип её детей, Анфиса поняла: назад дороги нет. Её слово теперь — закон, который ей предстоит нести через всю войну. Шёл июнь 1941-го, но в избе Марфы Каретниковой от неподвижного, густого воздуха казалось, что время остановилось. Запах болезни — смесь сухих трав, варёной картошки и чего-то тяжёлого, приторного — въелся в бревенчатые стены...

7. Я сначала отрываю от подушки непривычно легкую голову и вижу солнце за окном, а потом понимаю, что разбудила меня скрипнувшая дверца старого платяного шкафа. Поворачиваю голову, и, как удар, как солнечный луч в глаза : необыкновенная, любимая мной, выласканная, исцелованная твоя нагота. Ты стоишь у чуть приоткрытой дверцы шкафа, полуобернувшись ко мне и улыбаешься. У меня наверное очень глупый вид и очень смешной. Я снова откинулся на подушку и закрыл глаза. - Я не сон, - сказала ты от шкафа...