Последние несколько недель были похожи на густой, липкий туман, сквозь который я пробиралась на ощупь. Мир потерял не только цвета, но и звуки, и запахи. Всё казалось приглушённым, ватным, нереальным. Единственным острым, почти физическим ощущением была пустота. Пустота в доме и внутри меня, такая огромная, что её, казалось, можно было потрогать. Я сидела на кухне, сжимая в ладонях кружку с остывшим чаем. Взгляд скользнул по кафелю, который мы выбирали вместе с Максимом. Он тогда спорил до хрипоты, доказывая, что светло-бежевый практичнее белого...

Обещание, данное умирающей подруге, тяжелее любого креста. Особенно когда на дворе июнь 1941-го, а в твоих собственных двадцать три года нет ни кола ни двора. Но глядя в мутные глаза Марфы и слыша за спиной сдержанный всхлип её детей, Анфиса поняла: назад дороги нет. Её слово теперь — закон, который ей предстоит нести через всю войну. Шёл июнь 1941-го, но в избе Марфы Каретниковой от неподвижного, густого воздуха казалось, что время остановилось. Запах болезни — смесь сухих трав, варёной картошки и чего-то тяжёлого, приторного — въелся в бревенчатые стены...