Икона в её руках была тёплой. Как живая. Как будто сама Богородица шептала ей сквозь копоть веков: «Держись, Зина. Держись…» Но за окном уже скрипели тормоза, и сердце, изношенное годами и горем, заколотилось так, словно рвалось наружу. Сейчас войдут. Сейчас начнется кошмар. А у неё под одеждой — ключ. И в сундуке — грех, за который могут убить. Душный августовский зной прилип к стенам избы, словно смола. Пыль, поднятая проехавшей по улице подводой, медленно оседала на подоконник, где в жестяной банке увядали полевые цветы...

Тишина в Музее Чужих Воспоминаний была особого свойства. Она не была мертвой, а скорее выжидающей, насыщенной миллионами невысказанных слов, невыплаканных слез, недопетых песен. Пыль здесь не оседала на поверхности, а вплеталась в сам воздух, смешиваясь с ароматом старой бумаги и воска. Элис Мурхед скользила между рядами витрин, ее туфли не стучали по мрамору, а лишь мягко шуршали. Она была Архивариусом. Вместо картин на стенах здесь сияли, мерцали и переливались сосуды. Кристаллы, застывшие в причудливых формах, словно слезы времени...